Евгений Савицкий - Я — «Дракон». Атакую!..

И солдаты и генералы вермахта причины своего поражения под Москвой пытались объяснить то русской зимой, то бездорожьем, то «невероятным количеством» техники.

Но дело было не столько в технике, зиме или бездорожье. Наш солдат превосходил захватчика в мужестве и отваге. Вот что главное-то! Немцы вторглись в нашу страну как поработители, мы же защищали родную землю и свою свободу. Так что для каждого из нас выбор был только один: победить или умереть!…

Я расскажу о своем первом поединке, когда решалось — быть сбитым или повергнуть противника самому. Для летчика-истребителя счет сбитых самолетов — один из основных критериев его мастерства, профессионализма. К концу войны я довел его почти до двух с половиной десятков машин — разные типы истребителей, бомбардировщиков, разведчиков, транспортников Всех, кто попадался, бил! Но первый сбитый запоминается каждому пилоту.

…Стояли сорокаградусные Никольские морозы — крепкие, трескучие. По утрам морозная дымка скрывала даже горизонт, и летать было нельзя. Но пришла телеграмма генерала Сбытова, в которой сообщалось, что с 10 часов утра ожидается массированный удар авиации противника и что необходимо организовать надежное прикрытие войск 5-й армии.

Может показаться странным: как это — организовать, если летать практически нельзя. Мне подобные сомнения всегда напоминали тот каламбур, согласно которому если нельзя, но очень хочется, то можно. Так и на войне: если «необходимо» — то должно быть выполнено.

Словом, собрал тогда командир полка Самохвалов пилотов в своей землянке, по-домашнему просто, без приказных ноток в голосе объяснил положение дел, поставил, как говорят военные, боевую задачу, и мы разошлись по самолетам.

…Здесь я позволю себе несколько отвлечься и, прежде чем припомнить подробности того боевого вылета, расскажу читателям грустную историю одной фронтовой любви.

Итак, она — наш полковой врач, капитан медицинской службы. Дело, безусловно, прошлое, но, полагаю, имя женщины целесообразней не называть: сейчас, должно быть, и у нее внуки. Так вот эта молодая женщина, очень красивая, великолепно сложенная, несмотря на грубую армейскую форму, была ослепительно элегантна И когда она проходила мимо нас по самолетной стоянке, то многие лихие пилоты провожали ее восторженным взглядом.

Один Аккудинов — мой ведомый — не обращал внимания на полкового врача. Но как-то все же снизошел, заметил и вслух высказал свое сокровенное:

— С женщинами рассуждения ни к чему, бесполезны У меня и без рассуждений хватит огня, чтобы рано или поздно согреть эту прекрасную статую. Приступом надо брать!..

Я возразил — мол, приступом берут стены, а не людей. На что Аккудинов ответил:

— Наше военное звание требует, чтобы мы были сплошь порох и кровь!

Да, казалось, ничто не могло нанести серьезных ран этому заключенному в броню оптимизма сердцу. «Быть бы ему офицером, когда скакали на лошадях, резались в карты, дрались на дуэлях и в деревянных церквушках ночью венчались с дочками станционных смотрителей.» — думал я, но всякий раз, когда пилоты проходили медицинскую проверку, замечал, что Аккудинов смотрит на врача с чувством некоторого замешательства.

Как уж он объяснился с нашим милым доктором — никому не ведомо. Но в один прекрасный день мой ведомый объявил, как сказали бы в старину, о своей помолвке.

Чувство любви никакому рациональному контролю не подлежит и в оправдании не нуждается. Ворвавшееся на наш полевой аэродром, оно словно вернуло каждого к ушедшему мирному времени, забытым радостям, и в тот день, когда пришел приказ прикрывать войска 5-й ударной, на вечер уже готовился в полку свадебный ужин. И что скрывать, все настраивались больше на то по-солдатски скромное, но все-таки торжество, чем на встречу с фашистами.

Однако боевая задача полку была поставлена. Подошло время вылета, и мы с Аккудиновым взлетели. Взлетели первыми, за нами — ударная группа. Взяли курс двести семьдесят градусов — и через несколько минут были над линией фронта. Ждем гадов.

Дымка такая, что земли под собой почти не видно, видимости по горизонту тоже никакой. Но барражируем с Аккудиновым, выдерживаем над ударной группой превышение около тысячи метров, готовые ринуться в бой в любое мгновение. А самолеты ударной группы порой словно проваливаются куда-то: ни слева от тебя, ни справа — одна пустота внизу. В такие минуты в кабину невольно заползает тревога — тягостное чувство виновности в чем-то. А в чем? Разве ты отлыниваешь от работы, как то там ленишься, прохлаждаешься в боевой, начиненной снарядами машине?.. Нет, конечно. Однако какие могут быть оправдания, если вдруг потеряешь тех, кого обязан прикрыть, за кого отвечаешь собственной жизнью? И вот ищешь: бросаешь истребитель с крыла на крыло, крутишь головой едва ли не на все триста шестьдесят градусов, пока, наконец, не видишь — вот она! — твоя группа, за которую в ответе перед высшим трибуналом — своей совестью.