Лотар-Гюнтер Буххайм - Подлодка [Лодка]

Что на этот раз? Или так и будет продолжаться, пока мы где-нибудь не ляжем в дрейф с пустыми баками. Или нам недостаточно того, что сделано? У Старика, видно, руки чешутся отправить на дно эсминец. Как отплата, возмездие за наши страдания.

Шеф исчезает с мостика.

— Вот как оно получается, — приговаривает Старик. — Впрочем, самое время послать нашу радиограмму. Штурман — бумагу и карандаш. Мы лучше начнем все заново. Теперь мы можем описать все, как следует…

Я знаю, что он хочет этим сказать: сейчас можно не опасаться, что нас запеленгуют, если мы отправим в эфир послание длиннее обычных. Томми уже знают, что мы действуем в этом районе. Нет нужды опасаться, что они будут пеленговать наш передатчик.

— Запишите следующее: «Эсминцы преследовали глубинными бомбами». «Умело преследовали глубинными бомбами», пожалуй, звучало бы лучше. «Многочисленные атаки» — впрочем, кого волнует их количество? Если захотят, они могут почитать о них в журнале боевых действий. Так что оставим «Многочисленные атаки». Их больше интересует, штурман, кого мы потопили, поэтому будем предельно кратки: «Эсминцы преследовали глубинными бомбами». «Многочисленные атаки» тоже можно опустить. Итак, продолжаем: «Преследование глубинными бомбами. Выпустили пять торпед. Четыре попадания. Пассажирский лайнер восемь тысяч ГРТ [80]и транспорт пять тысяч пятьсот ГРТ. Хорошо слышали, как они тонули. Попадание в танкер восемь тысяч ГРТ. Видели, как тонул. UA».

Старик продиктовал «пассажирский лайнер». Один из переоборудованных под перевозку войск? Я не хочу даже думать о последствиях попадания торпеды в заполненный солдатами транспорт… Вспомнился пьяный горлодер в баре «Ройаль»: «Уничтожайте врага, а не только его корабли!»

Снизу докладывают, что радист принял сигналы SOS с британских пароходов.

— Ну, ну, — говорит Старик. Ни слова более.

В 07.30 мы принимаем сообщение от одной из наших лодок. Штурман, очевидно, по рассеянности зачитывает его вслух:

— «Потопили три парохода. Возможно, и четвертый тоже. Четыре часа преследовали глубинными бомбами. Конвой разбился на группы и отдельные корабли. Контакт потерян. Преследую к юго-западу. UZ».

Я вглядываюсь в зарево над горизонтом, в котором время от времени мелькают яркие вспышки.

В моем мозгу проносится бессмысленная череда смешанных кадров: проектор крутится слишком быстро. Полосы кинопленки склеены беспорядочно, случайно, многие эпизоды повторяются. Снова и снова я вижу столбы взрывов, которые замирают на несколько мгновений, чтобы осыпаться ливнем деревянных обломков и железных кусков. Я вижу черные клубы дыма, затягивающие небо подобно гигантским моткам шерсти. Затем грохочущая вспышка, полыхающее на поверхности горючее — и барахтающиеся перед нами в воде черные точки.

Меня охватывает ужас от осознания того, что натворили наши торпеды. Запоздалая реакция. Одно нажатие на пусковой рычаг! Я закрываю глаза, чтобы прогнать навязчивое видение, но по-прежнему вижу море огня, разливающееся по поверхности воды, и людей, плывущих изо всех сил, чтобы спасти свои жизни.

Что чувствует Старик, когда перед его мысленным взором проходят все потопленные им корабли? А когда он думает о всех людях, бывших на борту этих кораблей и ушедших на дно вместе с ними, или разорванных на части взрывами торпед — обваренных, искалеченных, лишившихся частей своих тел, сгоревших заживо, задохнувшихся, утонувших, раздавленных. Или наполовину ошпаренных, наполовину задохнувшихся, и лишь затем утонувших. На его счету почти двести тысяч тонн: гавань средних размеров, заполненная судами, уничтоженными им одним.

Спустя некоторое время снизу докладывают, что принята радиограмма. Купш вошел в контакт с тем же самым конвоем; Стекманн поразил шеститысячник.

Меня охватывает прилив усталости. Мне нельзя прислоняться к бульверку или дальномеру — а то я могу заснуть стоя. В моем черепе гулкая пустота, как в опорожненной бочке. И я ощущаю судороги, сводящие мой желудок. И давление в мочевом пузыре. На негнущихся ногах я спускаюсь в лодку.

Старшего механика Франца не видать в его каюте. После того, как он свалял такого дурака, он старается не показываться на людях. На самом деле у него сейчас должно быть время отдыха. Вероятно, он боится высунуть нос из машинного отделения.

Рванувшись в сторону кормы, к гальюну, я наталкиваюсь у его двери на второго вахтенного офицера. Значит, его мучает та же потребность, что и меня. Боже мой, ну и вид у него: осунувшееся, раздраженное лицо старого гнома. Мне кажется, что торчащая щетина его бороды и то потемнела. Я смотрю на него в замешательстве, пока до меня не доходит, что это обман зрения, создаваемый побелевшей кожей, которая стала одного цвета с мелом. Просто щетина стала больше выделяться.