Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

Парень ко мне не явился. Ночь на 20 августа стояла безлунная и какая-то душно-тяжелая. В полку все было сделано, чтобы никакая выходка бандеровцев не застала нас врасплох. Однако на душе неспокойно и я, прежде чем лечь спать, объехал аэродром, проверил караулы, прошелся по селу. Нигде ни огонька, всюду тихо. Казалось, все спало. Но это-то для бандеровцев, как и для воров, раздолье. В такую же прошедшую ночь они на дороге захватили несколько машин с боеприпасами и авиационным горючим.

Ну что ж, у нас все наготове. Сотня людей с шестью ручными автоматами, тремя десятками винтовок и пистолетами у офицеров — сила. Правда, маловато патронов и ни одной ручной гранаты, но бандиты — не войска. Они действуют из-за угла, втихую. Против них главное оружие — бдительность.

Мы спали в избе вдвоем. Сосед, капитан Иван Мамонов, старый летчик. Мы с ним учились вместе в Академии ВВС. Когда я прибыл в этот полк, он пригласил меня жить к себе. При активизации бандеровцев мы хотели переместиться в штаб, но это бы вызвало в полку лишнее беспокойство и могло кое у кого породить страх перед бандитами, поэтому мы решили не менять квартиру.

Во время курских боев Мамонов был сбит, сильно обгорел, долго находился на излечении. Медицина списала его как летчика, но сам он не хочет с этим примириться и снова прибыл в полк. «Время должно восстановить мое здоровье, — убеждал всех Мамонов, — и я буду летать». Командир полка Андрей Петрунин допустил его до полетов на связном самолете. Иван летает, но здоровье не улучшается. Это его беспокоит, и он частенько во сне говорит. И сейчас я услышал его взволнованный голос:

— Арсен, беда. Сейчас пришел с аэродрома посыльный и передал: там немцы и бандеры парадируют. У них танки и артиллерия.

«Опять бедняга бредит», — подумал я и, стараясь не потревожить друга, тихо говорю:

— Спи, Ваня. Мало ли что может прийти в голову. Мамонова это взорвало:

— Вставай, Фома неверующий! И решай, что делать. Посыльный ждет.

Уравновешенный характер друга был мне известен, но уж раз он говорит в повышенном тоне, значит, это явь. Я вскочил:

— Танки? Откуда же танки? Это какое-то недоразумение. — Мое сознание и вся логика восстали против этого сообщения, но какой-то внутренний страх овладел телом, и оно само в темноте рвется поскорей, влезть в одежду. Танки? Да достаточно одного, чтобы он гусеницами раздавил наши самолеты. Меня все больше охватывала тревога. — Но почему такая тишина? Ни одного выстрела?

— Сам удивляюсь, — отвечает Мамонов. — А может, все это действительно недоразумение. Пойдем скорее. На месте разберемся.

Непроглядная ночь и мертвая тишина холодным страхом окатили нас, когда мы выскочили на улицу. Я невольно съежился. Ни часового, охраняющего избу, ни посыльного. Наверное, пока мы спали, они были бесшумно сняты.

— Товарищ майор, — полушепотом произнесенные слова часового выстрелом раздались в моих ушах. Посыльный оказался рядом с часовым. Он торопился доложить:

— В полку объявлена тревога. Весь личный состав занимает свои боевые места, согласно плану наземной. обороны…

— А что случилось? — полушепотом прервал я посыльного.

Он рассказал, что видел сам и слышал от патрулей, которые вели наблюдения за противником.

Часов в двенадцать ночи до часовых у самолетов с противоположной стороны аэродрома стал доходить какой-то подозрительный шум моторов и металлический скрежет. Сначала думали: идут машины по дороге, которая проходит рядом с аэродромом. Потом патруль наскочил на какую-то группу людей, стоящих на аэродроме. Рядом с ними — танки. Слышалась немецкая, русская и украинская речь. Патруль спросил, кто такие. «Войска самостийной Украины, и проваливайте отсюда, пока живы», — получили они ответ.

С посыльным я побежал на аэродром, а Мамонов с часовым в штаб полка. Там хранилось знамя. Для охраны его был создан специальный взвод. В такой обстановке самое главное — сохранить знамя. Потеря святыни будет означать потерю полка: полк будет расформирован. Пускай все это Мамонов напомнит знаменному взводу и передаст, что в случае неудачного боя он. должен отходить на Львов.

Только мы с посыльным отбежали от избы, как раздался протяжный бас с эхом, словно из бездны:

— Эй, пане майор, остановитесь! — Голос был, как мне показалось, того пьяного верзилы, с которым я разговаривал днем.

По летной привычке я сжался, словно прячась за бронеспинку, но тут же опомнился и, выхватив пистолет, бесшумно лег на землю, готовый к любой схватке.. Как ни напрягал слух и зрение, но кроме тишины и тревожного мерцания звезд, никого. Что мог означать этот оклик? Оклик доброжелателя или врага? Отозваться? Ни в коем случае. Если бы этот человек желал нам в чем-то помочь, то нашел бы для этого более подходящий момент. И не назвал бы меня «пане».