Арсений Ворожейкин - Солдаты неба

Человек всегда снисходителен к ошибкам другого. Возвратившиеся летчики не услышали от товарищей ни слева упрека. Но сами себя они проклинали за доверчивость, как только могли. Впечатлительный и беспокойный по натуре, Сачков всю ночь не мог заснуть. Возле нашего домика, где мы ночевали, был хороший фруктовый сад. В нем уже поспевал белый налив. Я лежал вместе с Мишей и посоветовал ему выйти и побродить, попробовать яблок. Но он отказался. Среди ночи меня разбудил вдруг ужасный крик:

— Фашисты, фашисты! Стреляй скорей, а то…

Я вскочил. Полная луна, глядевшая прямо в окна нашей комнаты, все хорошо освещала. Многие летчики тоже проснулись. Миша лежал на спине и скрежетал зубами.

— Что с тобой? — Я потряс товарища, за ногу.

— У меня в пистолете уже пусто!.. — в нервной лихорадке простонал он, видимо находясь еще под впечатлением кошмарного сна. Потом приподнялся; опомнился и с облегчением вздохнул: — Все никак из головы этот случай не выходит. Сейчас вот померещилось, что к немцам попал.

Сачкова сильно потряс печальный вылет. С первого дня войны Миша рвался на фронт, писал рапорт за рапортом и все получал одни и те же ответы: для пользы дела необходимо поработать в школе, подготовка летчиков — тоже боевая задача. Потом — наш полк.

Мне не раз приходилось встречаться с летчиками, серьезно заболевшими от нервного потрясения. Я уже знал, что здесь сочувствием, уговорами не поможешь. И резко сказал другу:

— Ты же не барышня времен Тургенева, чтобы так раскисать. У нас еще все впереди. И надо укреплять свои нервы.

Наконец Сачкову кое-как удалось заснуть. Утром он был задумчив. Предстоял вылет. Я спросил его о самочувствии, хочет ли он лететь. Этим вопросом я подлил масла в огонь. Миша вскипел, выражая такое негодование, что мелкой дрожью затрясся упрямый подбородок. Конечно, не взять его в полет — значит глубоко обидеть.

Мы провели большой бой, причем только с одними истребителями. Немцев было очень много. Схватка прошла стремительно и жестоко. Из нее Сачков вышел победителем, сбив «мессершмитта». Теперь его не узнать. Напряженный бой заглушил душевные муки, а первая победа словно окрылила. Миша от души радовался и скороговоркой всем пояснял:

— Я «месса» так зажал, что он, наверное, с перепугу рехнулся. Метался, как заяц в загоне. Потом начал виражить. Я его тут и прищучил и так влепил из пушки, что он, как ошпаренный, перевернулся.

— А почему только из пушки? Нужно было бы из всех точек, ты же не пугать фрица собрался, а уничтожить, — перебил Тимонов.

— В горячке забыл про пулеметы! — с присущей прямотой, рассекая воздух рукой, ответил Миша. Он ошибался, но никогда не кривил душой. Его живые, быстрые, как и он сам, глаза сверкали задором. — Потом-то я сообразил и дал уже по всем правилам.

У Выборнова сегодня тоже была удача. Он сбил «мессершмитта». Под конец боя меня с ним зажали восемь немецких истребителей. Минут пятнадцать продолжалась схватка, но Саня от меня ни разу не оторвался. Правда, его самолет порядочно изрешечен пулями и снарядами, но Выборнова это мало огорчало. Он даже заметно гордился этим, как гордится человек знаками своей доблести. «Отметки» Саша получил из-за своей ошибки. Он прекрасно это понимал и делал нужные выводы.

— Теперь-то знаю, на чем «мессера» могут подловить. Больше уж никогда они меня на этом не купят. Мы стреляные.

— Правильно, Саня! — подхватил Сачков. — На ошибках учимся. Не упадешь — не поднимешься.

— Я и не собираюсь падать, — съязвил Выборное, намекая Сачкову на его вынужденную посадку.

Миша взъерошился, глаза засверкали, щеки покрылись румянцем.

— Твое рыльце-то тоже в пушку, — зло сказал Сачков, имея в виду залихватское поведение Выборнова во время боя с «юнкерсами».

— О, люди, как прекрасны вы во гневе! — с артистическим пафосом воскликнул Тимонов, высоко подняв руки. — Я готов быть вашим секундантом.

— Мы же пошутили, — примирительно улыбнулся Выборнов.

Такая «любезная» перепалка ершистых друзей, как и откровенный разговор, бывает полезной. Не нужно только мешать, она сама погаснет, поставив все на свое место.

После разбора боя я пошел к командиру полка. Василяка в это время руководил полетами. За неделю боевых действий он осунулся, кожа на лице начала шелушиться, голос огрубел. Находясь на старте с начальником связи полка, командир порой больше переживал, чем летчики в бою, и заметно нервничал.

— Двадцать первый! Куда рулишь? Что, не видишь: перед тобой бензозаправщик! Взлет разрешаю… — кричал он в микрофон.