Николай Камбулов - Обвал

— Всемогущее небо, поверни людей на путь милосердия! Перекрой им все дороги и тропки к жажде личной наживы! Отсеки руки тем, кто тянется к власти, чтоб потуже набить свой карман и потом иметь своих наемников. О всемогущее небо, открой людям глаза пошире! — Он посмотрел Марине в лицо: — Я хочу жить. Нет, не для себя, верь мне, не для себя, а для всех.

Она тихонько спросила:

— И для профессора Теодора?

Никкель опустил голову, некоторое время чувствовал себя почти раздавленным Марининым вопросом. «О, как труден путь к нормальной жизни, — подумал он, — к жизни простой, трудовой!»

— Я решил помочь тебе бежать к своим, — сказал он, все еще не поднимая головы. — Я это хорошо обдумал. Побегу с тобой. Одно условие: когда мы окажемся среди русских, в безопасности, ты должна сказать своему энкавэдэ, что я добровольно, сознательно перебежал и помог тебе выбраться. Ты это сделаешь?

— Да, — кивнула Марина.

Никкель продолжал:

— Первая траншея для ночного дежурства, днем она не занимается, никого там не бывает. Еще вот что: когда ты будешь бежать, я буду стрелять из автомата. Ты не оглядывайся, мои пули не для тебя, это камуфляж…

Никкель вскочил на ноги, оповестил рабочих:

— Быстро на обед! Кушать вот под этой скала, — показал он на небольшой утес. — Виходи из траншея!..

Из групп, выдвинутых на ничейное поле для боевого обеспечения возвращения Марины, ближе всех к переднему краю противника находилась группа капитана Сучкова — он и Родион Рубахин. Ночью они расположились на небольшом кургане, покрытом кустарником, отрыли окопчики на обратном скате, установили ротную радиостанцию, настроенную на связь с дивизионным наблюдательным пунктом…

Подступало утро третьего дня. Рубахин вооружился биноклем. Блекло светила луна, и Родиону начало казаться, что из вражеской траншеи кто-то показался, что уже ползет в направлении к кургану. И при этом думалось ему: «Это она, она! Моя любимая Мариночка». Но видения рассеивались, исчезали, и он тяжко вздыхал. На его вздох отзывался Сучков:

— Терпи, Родион.

— Терплю, товарищ капитан, — отвечал Рубахин. — Вот прикажите мне, товарищ капитан, пойти и вырвать ее из вражеских рук, сейчас же помчусь, всех фрицев перестреляю, а приведу в сохранности.

— Значит, любишь, если так.

— Так, так, товарищ капитан… Я для нее храню красивое платье. Купил в Симферополе у одной крали. Вот будет свадьба!

Сучков покрутил головой: «Надо же так влюбиться! И платье есть, и свадьба будет».

Солнце поднялось: на крутых скатах ничего нового, все та же картина — восстанавливают разрушенное ночной бомбежкой, перегоняют группы измученных севастопольцев с одного места на другое.

И вдруг, уже к полудню, Рубахин вскричал:

— Бежит! Но ее преследуют. Отвлеку огонь на себя, как и договорились.

— Действуй, Родион! — согласился Сучков.

По-видимому, гитлеровцы заметили беглецов — Марину и Никкеля, открыли по ним пулеметный огонь. В это время Рубахин выскочил из-за кустов, оказался на голом месте и, крича и стреляя из автомата, отвлек огонь врага на себя. Пули свистели вокруг, а Рубахин все бежал, стараясь увести за собой смерть, предназначенную фашистами Марине. Родион падал, полз, катился катком. Пули и осколки от мин свистели, жужжали возле, но он знал: свистящая пуля и захлебывающийся в воздухе осколок — это уже не его, пролетели мимо. И вдруг, когда он увел вражеский огонь далеко от залегшей Марины, во внезапно наступившем безмолвии сильно качнулся вправо и понял: осколок ударил…

Капитан Сучков, следивший в бинокль за продвижением Марины и все кричавший с кургана: «Быстрее! Быстрее!», — на секунду переключился в сторону Рубахина и, увидя неподвижного под разрывами мин Родиона, решил принять огонь фашистов на себя — он начал палить из ракетницы. Тотчас на скатах кургана полыхнули разрывы снарядов, тугая волна воздуха шибанула его в грудь, опрокинула на спину, и он скатился в окоп и опять было начал карабкаться наверх, но остановился, увидя подбежавших к подножию кургана Марину и немецкого лейтенанта…

Вражеский огонь затих. Сучков наклонился к рации, передал на дивизионный НП:

— Первый, я — Пятый, отбой!

До моря считанные километры. По вечерам слышен рокот волн, то утихающий, то нарастающий. Нервы натянуты, а воображение обострено, и перед мысленным взором Лемке встает скалистый, обрывистый берег, а дальше вода, вода — на сотни километров властвуют волны и быстро скользящие по ним изломанные тени от русских самолетов, — встает весь вздыбленный, взлохмаченный разрывами бомб котел Черного моря. Лемке не умел плавать, и это обстоятельство еще больше страшило его.