Николай Новосёлов - Опаленные войной

Со вчерашнего дня старый полковник подолгу простаивал у окна. Посреди двора, на специально вынесенной скамейке, лицом к нему сидел русский танкист.

Широко раскрыв невидящие глаза, застыл Сергей. Только ветер (погода портилась) трепал его светлые волосы. Бледное осунувшееся лицо было строгим и неподвижным. Но угадывал полковник в этой неподвижности торжество.

Прожив долгую жизнь, не раз он убеждался в том, что в войнах раскрываются главным образом человеческие слабости. Поэтому, награждая за храбрость, он оценивал лишь внешнюю сторону подвига, не вникая в причины, побудившие совершить подвиг: когда-то довольно много испытал разочарований. И если его нация не меньше других хранила в памяти героев, то это было, по его мнению, только самообольщением — правда, очень важным и необходимым для войны.

Конечно, русский танкист, понимая свою обреченность, мог подчинить инстинкт самосохранения трезвому сознанию. Но как долго это сознание могло противостоять отчаянию и физическим страданиям? Стоя у окна, полковник ждал, когда русский, чем-то напоминавший гордого викинга из старинных иллюстраций к сагам, малодушно будет просить о сострадании.

Строжайшим приказом было запрещено чинить насилие над советским танкистом, а несколько минут назад полковник распорядился накормить его со своего стола.

…Вот тучный солдат-повар, в движениях которого еще чувствуется былая слава хозяина кухни лучшего отеля Баден-Бадена, подходит к танкисту. За ним тощий детина, раздувая ноздри от соблазнительных запахов, с великим недоумением на лице несет поднос с обедом. Повар замечает в окне полковника и демонстрирует свое профессиональное тщание: ловко нанизывает на вилку пластик ветчины с яйцом и подносит ко рту пленного. Танкист отстраняет руку повара. Тощий солдат жадно смотрит на ветчину и, видимо, произносит ругательство. Повар терпелив, словно перед ним избалованный ребенок: предлагает русскому куриную ножку. Опять без успеха. Повар берет кружку с коньяком… Резкое движение танкиста — и кружка летит на землю. Тощий плюет с досады.

Полковник позвал адъютанта.

— Кажется, я нашел способ что-нибудь узнать у пленного. Приведите его сюда. И — переводчика.

Когда ввели Сергея, полковник распорядился:

— Усадите его за мой стол. Дайте в руки карандаш и бумагу. Словом, он должен понять, что может писать.

С минуту Сергей сидел неподвижно, и трудно было узнать, задумался или не догадался о том, что от него хотели.

— Может быть, он не умеет писать? — предположил адъютант. Полковник поморщился.

— Не умеет писать? Думаю, что вы сможете сейчас оценить даже его стиль.

Сергей склонился над бумагой. Начал писать размашисто, ограничивая движение карандаша левой рукой.

Переводчик читал:

«Фашист! Если ты останешься жив, и уйдешь отсюда, и с улыбкой будешь смотреть в глаза детям, помни: я миллионами глаз буду следить за тобой. Я схвачу тебя за руку, едва в твоих глазах мелькнет бесноватый огонь. Я подниму с земли горсть пепла твоих жертв и…»

— Довольно!

Под глазом полковника нервно подергивалась дряблая кожа. Переводчик поспешно выхватил лист из-под руки Сергея.

Танкист отшвырнул карандаш. Выпрямился и еле приметно улыбнулся.

Группа разведчиков вместе со Стариком, заместителем командира отряда по разведке, осела восточнее Брянска, вела себя тихо, стараясь не выдать своего присутствия. Но оккупанты понимали, что поблизости есть партизанские глаза и уши, их не могло не быть.

Старик приказал сержанту Щуко достать «языка». Тот два дня ходил на большак, и все неудачно. Наконец приволок плюгавого очкастого фрица, который, увидев Старика, упал перед ним на колени и заплакал. Всхлипывая, как ребенок, немец рассказал все, что знал, но рассказанное им большого значения не имело.

Командир приказал отпустить пленного. Щуко запротестовал. От волнения у него побелела даже горбинка носа. Он поглядел на Старика, словно на чужого, и спросил звенящим от волнения голосом:

— А меня они отпустили бы?!

— Нет, — спокойно ответил командир. — Они бы тебя расстреляли.