Анатолий Баюканский - Заложницы вождя

— А пошто ты, браток, такая худоба? Да и седой не по годам. — В глазах дежурного было участие.

— Вы об этом фашиста лучше спросите! — Невольно огрызнулся Бориска. — Из Ленинграда я, из блокады. Жил в Верховинском районе, потом в ФЗУ мобилизовали.

— Вот оно что, эвакуированный! — сочувственно протянул бывший танкист. — А мы и не знали про тебя. Документы имеешь? Хотя… прости, облик твой достоверней любой справки. Слушай, парень, а как тебя по имени-отчеству?

— Борис Банатурский. — Давненько он не слышал участливых слов и сразу проникся доверием к этому покалеченному войной молодому человеку, которому, как и ему, выпала тяжкая доля ехать в Сибирь.

— Ничего, Борис, держись. Ленинградцы не сдаются. Когда мой танк подожгли, ну, думаю, хана. Выполз весь в огне, давай по земле кататься, огонь сбивать и не заметил, что весь в крови. Ничего, оклемался. Я прикажу обед тебе принести. На следующей станции, она называется Татарск, стоять будем часа три. Там наверняка медпункт есть, врача пригласим, подлечим героя.

Обгорелый танкист ушел. Бориска мысленно сотворил молитву в честь ангела-хранителя, собрал все силы, встал, пошатываясь будто пьяный, протащился к дверям теплушки, сел на опрокинутый ящик, стал с жадным любопытством осматривать пристанционные постройки, мокрый перрон, запруженный снующими взад-вперед людьми с мешками, чемоданами, сумками. Совсем рядом, рукой подать, кишел людьми базарчик. Широколицые женщины в самодельных фартуках, повязанных поверх ватников, наперебой предлагали пассажирам и просто прохожим купить по-дешевке, всего за двести рублей, горячей картошечки. Разваристая картошка была разложена на капустных листьях, и аппетитный запах дошел и до борискиных ноздрей. Торговали вразнос мороженным молоком в кругах, варенцом, солеными огурцами, черными крупными грибами. От одного взгляда на эти яства у него остро закололо в желудке, пересохло горло. Бориска решил лучше не смотреть на базарчик, не расстраиваться, вернулся на место, сел на пол неподалеку от теплой еще чугунной печки, незаметно для себя задремал.

Проснулся от топота ног, ребячьих голосов. Не сразу понял, что возвращаются обитатели вагона. И тут один из деревенских — широколицый, простоватый парень с лицом заросшим белым пушком, с белесыми же ресницами, на виду всего вагона, не страшась уголовников, подсел к Бориске, проговорил уже знакомым ему голосом:

— На-ка, болезный, поешь горяченького! Порцию твою прихватил. — Протянул «выковырянному» алюминиевый котелок. Внутри бултыхался супчик, а на крышке возвышалась аппетитной горкой пшенная каша, в маленькой ямочке золотилось подсолнечное масло — экая прелесть.

— Это все мне? — задохнулся от волнения Бориска.

— Положено, получи! — Паренек с откровенным вызовом глянул в сторону насторожившихся уголовников.

— Спасибо, друг. Тебя как зовут?

— Сергуней.

Бориска прижал ладони к стенкам котелка, приятное тепло разлилось по телу. Захотелось чем-нибудь отблагодарить Сергуню, однако в карманах не нашлось ничего подходящего — ни денег, ни вещей, да и слов достойных момента не смог найти для хорошего человека. Лишь про себя подумал: «Господи! Есть еще на свете люди, которым не чуждо сострадание». Его не столько взволновал принесенный Сергуней обед, сколько сам жест сопричастности, от которого давно отвык. Выходит, он еще кому-то нужен на этом свете, его еще считают за человека. Не найдя весомых слов, молча пожал парню руку.

— А, есть за что! — запросто отмахнулся Сергуня и почему-то заморгал белесыми ресницами, словно в глаз попал уголек из печки-буржуйки. — Чай, мы люди, не звери. — Склонился к Бориске. — Ежели рассудить по совести, тебе надобно сказать спасибочко.

— Мне? — удивился Бориска, невольно отодвигаясь от Сергуни: насмехается.

— Кому ж еще? — Сергуня впервые в жизни чувствовал сухой жар и ломоту в теле, будто вчерашним вечером били не Бориску — «выковырянного», а дубасили его самого. — Синяки-то, браток, заживут, а вот тут, — он ткнул себя кулаком в грудь, — долго жечь будет.

— Мне, наверное, эти гады разум отбили, — чистосердечно признался Бориска, ничего из твоих слов не понимаю, — ведь не ты меня колошматил.

— Верно, однако, не я, но… в нонешнем годе фашисты батю мово насмерть вбили под Ленинградом, земляк описал, мол, геройски пал в бою, а мы… перед этим жульем будто листы осиновые дрожим. А как ты не сробел перед ними, так и я осмелел, дышать стало легче. — Сергуня говорил, не таясь чужих ушей, словно нарочно бросал уголовникам вызов…