Любовь Рябикина - Звезда Давида

От его слов жена заплакала, подняв передник к лицу. Веник так и лежал у ее ног. Георгий подошел к матери и осторожно обнял ее за плечи:

– Мама, не плачь! Все говорят, что это не надолго. Прогоним немцев и я вернусь. Обещаю, беречь себя….

Она уткнулась ему в грудь горько плача. Из дома выскочили две девочки-подростка, удивленно глядя на мать и брата…

Стоит на перегоне поезд. В теплушках переодетые в обмундирование солдаты. Двери теплушек открыты. Сидят на краю теплушки свесив ноги несколько мужиков. За их спинами толпятся товарищи. Один из сидящих тот самый молодой казак, что оборачивался к жене. Это Василий Макагонов. Мимо пробегает не молодой военный с кубарями. Все мгновенно затихают. Он смотрит на выглядывающих солдат и спрашивает:

– Шоферить кто может?

Макагонов отзывается:

– Есть.

Офицер, уже развернувшийся, чтоб бежать дальше, резко останавливается:

– «Эмку» умеешь водить?

Василий кивает:

– Сумею, товарищ лейтенант. Пробовал несколько раз.

Лейтенант командует:

– Тогда бери свои вещи и за мной!

Макагонов вскочил на ноги, ловя удивленные взгляды. Наскоро попрощался с сослуживцами, быстро пожимая многочисленные руки. Схватив скатку и вещмешок, выскочил из вагона и направился следом за полковником, широко шагавшим к голове эшелона…

Та же станица в Казахстане. Мчится всадник во весь опор. Несколько станичников смотрят на его приближение из-под руки. Всадник резко осаживает коня и кричит:

– Война! Собирай народ! Война началась!

Двое мужиков метнулись к центру села. Ударил колокол. К центру села потянулись торопливо люди. Казачки бежали, подоткнув повыше подолы юбок, чтоб не мешали. Босые ноги перемалывали пыль. Подростки и дети неслись сверкая пятками. Некоторые поддерживали свисавшие портки на помочах, часто вытирая рукой вспотевшие лбы…

Юрий Макагонов услышал о войне в сарае, когда собирался подковать коня на передние копыта. Было ему всего шестнадцать, но выглядел старше своих лет. После ухода брата Василия на финскую войну, все мужские дела свалились на его плечи. Он только примерился с подковой к копыту и собрался ударить молотком, как громкий крик с улицы:

– Все на площадь!

Заставил его выронить подкову и обернуться на распахнутые воротницы. Посмотрев на выпавшую подкову, выскочил во двор. Из дома выбежала Акулина с маленькой дочкой на руках. Притиснув ее к груди, смотрела на деверя. Выдохнула:

– Хосподи! Чего случилось-то?

Юрий нахмурился, внешне став еще старше. Словно действительно взрослый резко оборвал невестку, обтирая руки о какую-то тряпку, висевшую на воротнице:

– Не причитай! Счас узнаю…

Акулина покачала головой:

– И я с тобой!

Он не стал возражать. Подошел к крыльцу. Ополоснул босые ноги в старом корыте с водой. Усевшись на ступеньку, ловко обернул портянку и принялся натягивать сапоги. Но не успел. Во двор вбежали одновременно мать, сестра, старшая племянница и дядька Иван, торопливо скакавший на протезе, дополнительно опираясь о землю палкой. Мать запричитала:

– Хосподи! Дитятко мое! Васенька! Ой-й-й…

Юрий вытаращил глаза, уронив второй сапог:

– Ты чего мам, воешь так?

Мрачный дядька буркнул:

– Так война ведь… С ерманцем… Вася наш рядышком с той границей. Я-то те места еще помню по четырнадцатому…

На этот раз Юрий застыл, все же успев поднять сапог. Переводил взгляд с плачущих сестер на мать, затем на заплакавшую в голос Акулину, уткнувшуюся в плечо раскричавшейся дочки. Старшая племянница тоже заревела, хоть и не понимала, что произошло. Николай выдохнул тихо:

– Как… Война… Так ведь пакт… Лектор вон вчерась…

Дядька Иван прямолинейно объяснил, витиевато выругавшись и рубанув рукой по воздуху:

– Так ерманцу чихать на той договор! Сегодня в четыре утра напал, проклятущий. Мало мы его били в четырнадцатом!

Юрий неожиданно пришел в себя. Торопливо натянув сапог, вскочил на ноги:

– Пошли! Послушаем, что скажут…

Направился к выходу со двора. Родственники потянулись за ним. Плакали женщины и девчонки. Зашлась в заходы маленькая племянница, но Юрий не обернулся, решительно и твердо шагая к центру станицы…

Он заметил, что со всех дворов потянулись к центру станицы люди. Висели на шеях мужьев и отцов бабы. Горько плакали, чуя неминучую беду…

В тамбуре купейного поезда стоял и курил старик. Редко затягивался папиросой и сразу забывал о ней, глядя за стекло на мелькавшие села, городки и южную местность. В другом углу от него курили двое молодых парней, время от времени бросавших короткие взгляды на задумчивого старика, пиджак которого украшали колодки от орденов и медалей. Папироса дымилась в подрагивающей руке ветерана, падал самостоятельно пепел, а дед ничего не замечал…