Михаило Лалич - Облава

Ладо сомкнул веки и забылся. Потом, открыв глаза, напряженно вглядываясь, он вспоминает: яма, земля снизу, сверху, со всех сторон, снег по колено покрыл и православную землю и мусульманскую, и теперь не отличишь, где какая. Наверху поросшая лесом гора Орван, внизу зияет долина Караталих. Уж очень ему нравится это название «Караталих» — так и веет от него древним Востоком, на турецком и арабском языке это слово означает: «Черный талан». В минуту пьяного восторга весь мир начинает казаться воплощением гармонии, сейчас Ладо уверен, что и долина находится в полном согласии со всем прочим. Внизу раскинулся мир жалкой, обманчивой, иллюзорной и злосчастной человеческой юдоли, а высоко над ним, между небом и землей, парит их замок — идеал товарищества, надежд и осуществимых снов светлого и не такого уже далекого счастья…

Восторг быстро прошел — потускнели, развеялись розовые мечты, их сменили мрачные мысли. «Даже наше товарищество не до конца искренне, — подумал он, — хотели напоить меня, а потом вволю потешиться. Э, не выйдет! Не позволю!..» Тут подкралась мысль о Неде, но он тряхнул головой и отогнал ее. «Правда, и бесклассовое общество, — продолжал он про себя, — которое должно образоваться после революции, внушает мне подозрение: уж слишком напоминает оно рай христиан и маздеистов [11] Маздеизм — религия Ирана и Средней Азии, основой которой является культ доброго божества Мазды. , который, согласно пророчествам, воцарится после Страшного суда. Не очень-то мы отличаемся от старых перемешавшихся вер, которые из века в век, и всегда без толку, выкрадывали друг у друга полюбившиеся лозунги. И мы провозгласили своих святых, есть у нас и мученики, и аскеты; наконец и нас загнали в катакомбы, а это значит, что мы победим. Эта вот катакомба сделана искусно, но нам она не поможет. Те, которые придут после нас, превратят ее в охотничий домик, или кому-нибудь придет мысль основать в ней маленький музей для туристов. Выставят на обозрение наши изломанные, заржавелые винтовки, наши зацветшие от сырости книги и повесят в ряд несколько фотографий на манер иконостаса в сельской церкви. Иван Видрич, если его снять вот так, с бородой, мог бы отлично сойти за Христа…»

Ладо раскис, голова его упала на грудь. Несколько мгновений он отдыхал в близком ко сну забытьи. Как приятно лежать и ни о чем не думать! Но Ладо знает, что, если продлить это состояние, снова придут мысли о Неде, и он начнет раскаиваться — сначала в том, что связался с ней, потом в том, что бросил ее. Чтоб избавить его от этого, сидящий в нем занозистый бес шепнул ему на ухо из вороха давно забытого:

Ладо не терпел глумления, и порой его доводили до бешенства подлые сплетни о тех, кто не может защититься. А сейчас, в пьяном воодушевлении, которое снова на него нашло, песенка показалась ему довольно остроумной: сердар девятнадцатого века пытается соблазнить киноактрису двадцатого, словом, черногорский вариант рыцаря Ламанчского:

Волна восторга прокатилась и улеглась, оставив после себя неприятный осадок. Минутное веселье исторгло ядовитые испарения. «Лютые берданки, — подумал он, — давно уже отжили, всюду вызывают смех и только у нас еще остаются единственным украшением. Нет у нас ничего, кроме редких ключей с ледяной водой, к которым и осла не заманишь. Нет и нет — сто лет, двести лет — ничего нет, хоть шаром покати. Голый камень, горсть травы, хлеб, загубленный сушей. Худосочный скот, дикие чабаны, которые промышляют грабежом. Земля не родит, а люди не умеют взяться за дело, да и времени на то нет. А если кто попытается, все, кому не лень, — визири из Скадара, паши из Боснии и Румелии, кесари из Вены, — обрушиваются на него, глумятся над ним, преследуют: держи его, бей дурня, чтоб неповадно было селиться там, где никто не живет, и хотеть того, что никто не может!.. Да и мы не лучше: задумали делать революцию, а рабочих нет; опираемся на крестьянина, а он при первой опасности предает нас, перекидывается на сторону противника и выжидает, когда нас занесет снегом, чтобы перебить, как куниц в норе. Очень не нравится мне эта нора, и как только меня угораздило сюда попасть?»

Байо Баничич вызвал на исповедь, вспоминал Ладо, вызвал раз, потом второй. Подозревая, что причина в Неде, он, не желая исповедоваться, отговаривался погодой и не ходил. В третий раз за ним послали провожатого Раича Боснича. Погода установилась, снег в долинах растаял, а в горах осел — ссылаться было не на что. Боснич довел его почти до землянки у Поман-воды — это было вчера после полудня, а кажется, давным-давно… Но потом он вдруг остановился и по каким-то одному ему известным причинам дальше не пошел. Наткнувшись на подозрительные следы, Боснич заключил, что кто-то неизвестный бродит по лесам, решил выждать — и дождался метели. Во время метели они заблудились и вместо того, чтобы прийти на Поман-воду, попали в Дервишево ночевье. Расстояние между ними невелико, и километра, говорят, нет, но сейчас из-за снега, на котором остались бы следы, это два оторванных мира. И пока снег не стает, — а кто знает, когда это будет, — или не сгонит облава, Ладо вынужден торчать тут, где ему вовсе не место, задыхаться под землей и изнывать от тоски.