Михаило Лалич - Облава

— Спасибо тебе, сестра, — вдруг брякнул Ладо.

Шако резанул его взглядом и зарычал:

— Насмехаешься надо мной?

— И над собой, весь день только и делаем, что бежим и благодарим.

— Скажи лучше, где твоя шапка.

Ладо схватился за голову и спросил:

— Ты взял?

— Нет, пулеметная очередь. Я видел, как сорвало ее с головы, до земли и клочка не долетело.

— Что ж, спасибо и ей, что не взяла чуть пониже! Будет голова — будет и шапка.

— И еще на выбор, только бы с этим разделаться.

На Дервовом откосе, перед белым каменным домом вдруг кишмя-закишело: высыпали ватаги преследователей, бранятся, кричат, суетятся. Кто-то захотел попугать домочадцев и выстрелил в окна — зазвенели стекла; другой зажег сено и ограду — поднялась суматоха, беготня. Потом вспомнили про итальянцев и приказ, затоптали и загасили огонь снегом. Нестройными толпами повалили вниз, мимо сада, через луг. Наткнулись на след, который оставил Таир Дусич со своим отрядом, нагнулись над ним, словно вынюхивая, и, уже не оглядываясь, заторопились, перегоняя друг друга, в низину к шоссе и реке; и там, где недавно все кипело и бурлило, стало безлюдно и тихо. Кругом ни души, как в пустыне, никто не отстал, всюду глушь и безлюдье. Кольцо замкнулось и покатилось в глубину, в безвозвратность, лишь звучало еще, подобно загробным голосам, эхо.

Шако посмотрел на Ладо и попытался улыбнуться. Но почувствовал, что лицо свело на полпути в судороге. По лицу Ладо тоже скользнуло что-то мало похожее на улыбку, которая тотчас была подавлена. Наступила минута, о которой они так долго мечтали, но мечта эта осуществилась слишком поздно; да, они вне кольца, живые и свободные, но жизнь их — мрачная пустыня, а свобода в пустыне бессмысленна. Радость умерла прежде, чем родилась.

— Может, так же будет, когда кончится война? — спросил Шако.

— Будет еще хуже. Куда теперь?

— Поман-вода недалеко, под ней сразу и село.

— Значит, возвращаемся туда, где мы были утром?

— Ближе перехватить еды нигде не удастся.

— Может, и лучше так — замкнем этот злосчастный круг, чтоб ему больше не отомкнуться.

Размокший на солнце снег на теневой стороне смерзался и превращался в зернистый. Зерна прилипали к мокрой обуви, к лохмотьям, обрывкам шнурков и позванивали, как стеклярусные бусы. Ладо шел впереди, шел медленно, часто оглядываясь по сторонам. Он не боялся, просто все время казалось, что где-то позади судьба затаила какой-то коварный подвох, решив, что смеяться последней должна она. Ничего не видно, ничего не известно, но именно это и страшно…

На долину под ними уже спустилась тень, и она напоминает морской залив с черной водой, которая разливается все шире. Над водой свисают и колышутся гигантские тени откосов — распущенные паруса горных вершин. Лишь на гребнях и соединяющих их седловинах осталась серебристо-алая солнечная пена; скалы, залитые ею, кажутся крепостными башнями, из которых страшные чудовища высовывают свои кудлатые головы и длинные лапы. Они машут черными платками и пронзительными голосами кричат:

«Идите, плывите прочь, жалкие бренные людишки, гонимые и гонители, убирайтесь со своим дурацким грохотом и постыдным скулежом. Ваш век быстротечен, и вы делаете все, чтобы его укоротить, а мы остаемся здесь встречать и провожать другие диковины, прощайте, с богом!..»

«Глупый бред какой-то», — сказал про себя Ладо и принялся искать по карманам табак. Отыскав влажный пакетик, он разворошил его и вытащил из середины щепотку посуше. Скручивая цигарку, он вдруг поднял голову и взглянул на седловину горы с небольшой полянкой над Дервовым откосом и белым каменным домом. Ладо вздрогнул, и глаза его загорелись огнем: три человека рядышком, а четвертый чуть в стороне, стояли в закатных лучах солнца и смотрели на темную долину. За плечами поблескивали винтовки. «Это и есть наблюдательный пункт, — подумал Ладо, — вот откуда они кричали; а тот посредине, с шалью, наверное, и распоряжался…»

— Погоди-ка, Шако, — сказал он. — Стой там, где стоишь.

— Что случилось? — спросил Шако и проследил за его взглядом.

— Тот с шалью вокруг головы ищет кого-то в бинокль.

— Это их начальник.

— Ты его знаешь?

— Видел утром у подножья Софры. Что, если его кокнуть?

— Далеко, а грудь выпятил, точно перед фотографом. Давай попытаемся, чем черт не шутит.

— Его счастье, плохо вижу, смотри, хоть ты не промахнись!

Положили винтовки на развилки веток, стали устраиваться, ворчат — не выходит. Нервы расходились, коленки дрожат, руки трясутся, а тут еще и упоры качаются. Шако улегся в снег, Ладо за ним, приладили винтовки так, чтобы не ходили, нацелились и подали друг другу знак. Выстрелили они почти одновременно — три человека на склоне скрылись из виду. Четвертый, с шалью — Филипп Бекич — отступил на два шага, выпустил бинокль и широко расставил руки. Вила острыми рогами вонзилась ему пониже живота, ломает лопатки, а он все равно не дает ей дороги. До этого он думал о Гавро Бекиче.