Михаило Лалич - Облава

— Нельзя поминать войну, это может быть опасно.

— Какую войну? Мы не видели ее и не слышали.

— Мы мирные люди, это нам все от страха причудилось.

— И облавы не было, ничего не было. Все здесь, а кого нет, сами виноваты. Зачем им понадобилось валить столбы?

— Да, конечно, все это снилось. Лучше всего позабыть.

— Вот сойдем вниз, совсем вниз, и убедимся, что это был только сон.

На Рачве, в небольшой котловинке, на снегу под солнцем отбивается Иван Видрич. Положив винтовку на левую руку, он время от времени стреляет то в качнувшуюся ветку, то в мелькнувшую тень. Минутами ему кажется, что он не из винтовки стреляет в людей, а секачом рубит дубовые ветки. Болит плечо и локоть; хорошо бы повернуться в другую сторону, но нет времени и мешает боль. Он почти привык к пулям. Рой шмелей, золотистых и светящихся, недолго крутился в воздухе, тщетно жужжа, и тут же замирает в снегу. Над шмелями виднеется вспоротое, залатанное небо. Слышатся крики. Видричу кажется, будто он видит эти хриплые крики: они снуют, точно челноки, от четников к мусульманам и обратно. Когда челноки застревают или замедляют свой бег, раздаются сиплые возгласы карабинеров, и челноки начинают сновать с новой силой. Бормочет Шако, рычит Ладо, еще живы, значит! Долго же мы живем, думает Видрич, и диву дается, как это еще служат ему воспаленные глаза, усталые руки. Только в голове не все в порядке, он никак не может вспомнить, кто с ними четвертый. Не Слобо и не Раич Боснич, — те отправились вслед за Гарой. Знает, что и не Арсо, — Арсо где-то пролез. И хорошо, подумал он, пусть хоть кто-нибудь останется в живых, чтобы не говорили потом: вытравили всех до последнего…

Иван Видрич повернул голову, насколько позволяла боль, и увидел сидящего на земле Душана Зачанина. Он сидел, точно бей на коврах, стреляя с руки и не пряча голову. Лицо черное, как черный бор, лоб, освещенный солнцем, покрыт блестящими капельками пота. Это у него от боли, подумал Видрич, нарочно так сел, чтоб наверняка убили.

— Очень больно, Душан?

— Нет, нет! На дурака и муха валится!

— Затянулось все, они, кажется, не торопятся.

— Много их, мешают друг другу — потому так и затянулось…

— Спрячься за что-нибудь, нельзя так сидеть.

— Но ведь ты тоже сидишь?

— Я не могу иначе, рана не позволяет.

«Раны не дают нам головы склонить…» — сказал он про себя — это, кажется, из какой-то песни… Видрич только хотел вспомнить, из какой именно, как пуля, рассыпавшись на десять частей, распростерла над ним ночь.

Черная бездна. Сверкают во тьме молнии, а над бездной, нагоняя друг друга, грохочут громы. Они ищут и зовут его: «Где ты? Чего ждешь? На что надеешься? Ты все потерял. Признайся, подпиши, что проиграл! Подпишешься кровью, если не хочешь иначе. Техника в наших руках, столбы мы снова поставили, телефоны звонят. Алло, алло! Мы мечем в тебя громы, ты нас слышишь? Здесь Тьер и Гизо, и Спартак бросил оружие, и братья Гракхи, и Карл Либкнехт… Вот мы собрались здесь, чтобы и тебя уничтожить, валяешь тут дурака с четырьмя винтовками! Гляди-ка, не хочет!.. Алло, алло! Сейчас наступает другая смена — Петен, Недич и Юзбашич с марокканской кавалерией генерала Франко. Им дано задание выгнать тебя из норы, а потом — как зайцев… Должно быть, он ранен, нет сил выйти. А может быть, ранены его товарищи, потому он и не хочет выходить…»

Рассвет незванно нагрянул с запада, сопровождаемый стрельбой. Пришел, как товарный поезд, вызвав искры боли в левом боку. Прежде всего Видрич увидел свою разбитую на куски винтовку, потом левую руку — она стала длинной и повисла, как сломанная ветка. Несколько мгновений он смотрел сквозь облако дыма и набежавшие на глаза слезы, и не мог решить, что болит больше — винтовка или рука. Он вытянул правую руку, чтобы узнать, что с ней; боль унесла его высоко за горы, бросила на стог черного сена, который сорвался в звездную бездну, далеко за орбиту Земли. «Конечно, — подумал он, проваливаясь, — я ничего больше не могу сделать ни для своего народа, ни для товарищей коммунистов в долине Караталих, ни для Гары. Гара отправилась первым поездом, а я за ней туда же. Пропасти эти, верно, бездонные, трудно даже себе их представить — туда идут все, а никто ни с кем никогда не встречается и никого не догоняет…»

— Попали в него, — сказал Шако. — Вон как мучается.

— В руку, кажется, — сказал Зачанин. — Иван, в руку, да?

— В винтовку, — ответил он. — Сидите, не высовывайтесь!

— Тебе помочь?