Александр Виноградов - В конце аллеи...

— Может, и вступятся. Молодые, они дружные. Скандал прогремит на всю Ивановскую, может, и образумят Степана. Да только мне что от этого?

Слезла с лежанки, сунула ноги в разношенные валенки, загремела самоваром:

— Давай чайку попьем и не спеша все обсудим.

Пока пискливо распевался самовар, пока гремела чашками Матрена да выискивала куда-то запропастившееся варенье, Ипполит готовился к решающему разговору. Ему сейчас так требовалось умственное прояснение, но он не решился заикнуться о желанной стопке, хотя по мужицкому своему рассуждению считал, что была бы она не лишней, а, наоборот, очень кстати. Глоток русско-горькой прояснил бы его до сквозной проницательности, так необходимой для серьезного шага…

Не иначе как колдунья Матрена — бабка пальцем погрозила Ипполиту, налила ему темного, пахучего чая и глухо заговорила:

— Кончилась, выходит, я, Ипполит. Ждать устала, да и в вере своей покачнулась. Тридцать годов на дорогу глаза пялю, да не идут сыновья. За столько дней с того света пришагать можно. С Алексеем и Владимиром давно примирилась, погибшие они воины. И в снах успокоенными приходят. Посокрушаются, поглядят издалека, а подойти ближе не смеют, вроде запретную черту не осилят. Молодыми снятся, такими, как на войну ушли. Третьего дня Володька в огород забрел, худющий, пасмурный. Углядел меня, заулыбался. Но подойти не отважился, отступать назад начал. Я и так и эдак — ни в какую! Кличу к дому, молочком прельщаю, но все попусту. Вроде и понимает, что от материнского негоже нос воротить, а все равно что-то мешает ему податься ко мне. Мертвые они с Алексеем, головы сложившие в праведном бою. Зацепка моя только Родион…

— На него и бумажки нет, — поддержал Ипполит Матрену.

— Ну бумажка, она бумажка и есть. Когда в таких боях с чернилами возиться? О каждом не напишешь. Дело в другом…

— Ив этом тоже, Матрена, — оседлал было спасительную тему старик. — При каждой части писарь числится. По учету людей и казенного имущества. Его дело — бумажки рассылать.

— Пустое, Ипполит! Это тебе не в школе учеников переписывать. Там война. Может, твоего писаря в первую минуту и убьют. Вон ведь как приключалось тогда. Казенная похоронка придет, оплачут человека, а он, глядь, цел и невредим домой заявляется. А то и без бумажки пропадал солдат. Тут раз на раз не приходится… Я по-иному размышляю. Родька в снах ко мне другим заявляется. И по всему выходит — живой он, только затерявшийся где-то. Тут совсем меня хвороба одолела. И лекарства пила, и ноги парила — спасу нет, как разломало всю. К утру только и соснула чуток. И такое явственное накатило, хоть криком кричи! Вроде понимаю, что во сне целую Родьку и нет его на самом деле в сегодняшней жизни, а оторваться нет сил. Это когда на призыв он уезжал. Помнишь, вьюжило очень, все дороги замело?

— Как же не помнить? — оживился Ипполит. — Тогда еще Федька заплутал в буране. Только к весне и отыскали в Лебяжьем логу. Да я сам тебе и дровни справлял, сбрую собирал по всем избам. День помню, а вот годы спутались.

— Чего ж им путаться? — удивилась Матрена. — В сорок втором отправила Родьку из Ленинграда, а зимой сорок третьего фашисты сюда пришли.

— Тогда их быстро вышибли, — зачастил словами Ипполит. — Только три месяца над людьми измывались. Ты-то когда, Матрена, в деревню вернулась?

— Тогда же, в сорок третьем, — откликнулась старуха, — к покрову самому. Только полгода пожила с Родькой. А после рождества их забрали, в сорок четвертом его в солдаты проводила. Вот тот прощальный день и привиделся. Ирка провожать Родьку увязалась. Правлю я мерином, а они сзади на дровнях милуются. Дело молодое, беспечное, не сознают, что, может, на смерть прощаются… До района версты три осталось, как вдруг заартачился мерин. Уперся, фыркает — и ни с места, как вкопанный. Смекаю себе, раз захрапела лошадь — волков, значит, почуяла. Душа в пятки покатилась, а молодым хоть бы что. И не заметили, что встали дровни. Побледнела я, к Родьке поворачиваюсь: «Волки, сынок, к дороге выходят». А он встрепенулся, оторвался от Ирины, да и шутливо так: «Разве это волки? Дворняжки беззубые. Настоящие волки там. Их бить будем». И опять к Ирине. После его слов и мерин успокоился. Потоптался чуток и вновь пошел ходко. Только оконфузил нас напоследок малость. Взял да и размундирился у самого военкомата — супонь с хомута развязалась. Спиридон Давыдов очутился рядом, тоже своего на фронт отправлял. Так он утешать меня принялся: «Радуйся, дескать, Матрена, с дедовских времен примета есть: раз распряглась лошадь, то и рекрут живым вернется».