Анатолий Злобин - Только одна пуля

Что-то шея опять заныла, натрудил ее. Расклеился я, расшатал себя словесными вольностями, не предусмотренными программой полета.

Он вместо меня. Сердце кольнуло! Тонкая такая иголочка памяти, вонзающаяся в самое чувствительное место. Как хорошо умереть на лету. А ведь я лечу… Самое время откинуть голову на лежак прожитой жизни, сердце остановится беззвучно, лишь игла тело пронзит, от шеи до пятки. Судьба висит на ремешке, а ремешок истончается, уже не ремешок, а хрупкая веревочка, уже тончайшая нить, но еще держит на себе, и не дано нам знать, когда прервется…

Он сунул руку под пиджак, чтобы помассировать свое натрудившееся сердце, ну хоть бы погладить его; потому что боль в это время успела отступить столь же незаметно, как явилась. Тыльной стороной ладони он ощутил шероховатость бумаги и на всякий случай, торопливо оглянувшись, переложил письмо в правый карман.

Салон самолета напомнил ему блиндаж: так же набито людьми, такими же отрешенными от бытия. Летающий блиндаж с индивидуальными нарами и свежей струей воздуха, спрессованного скоростью. А лица отрешены, откинуты назад, глаза замкнуты — каждый в скорлупе своего кресла. Но слава богу, тут мы не солдаты, а пассажиры. Нам не придется захватывать аэродром: приказа не было.

Опять явилась острая иголочка. Откуда бы это? Никогда не бывало такого со мной. Умереть на лету? Нет я не доставлю автору такой радости. Я еще поскриплю. Со мной моя память — она мой крест и надежда.

Только память может остановить черную пулю. Но я не должен был обгонять письма…

— Вы не желаете? Прошу.

— Что у вас?

— Свежие журналы, мятные конфетки, выбирайте на вкус и цвет.

— Простите, сейчас я переложу письмо, видите, какое оно старое и тем дорогое… Пусть лежит ближе к сердцу. Надеюсь, мы летим в графике?

— Даже с опережением.

— Где мы сейчас?

— Скоро начнем снижение.

— Разве? А мне показалось: только что взлетели. Спасибо за внимание.

С привычкой знатока Иван Данилович копался находчивой рукой в цветистой стопе, протягиваемой ему с дежурной воздушной улыбкой, и почти сразу выбрал «Студенческий меридиан», несмотря на то что сам он сейчас перемещался вдоль параллели.

Я провожаю и начинаю жить ожиданием встречи. Куда мы спешим? зачем расстаемся? Мысль не в силах топтаться на месте, она устремляется следом, догоняет самолет, возвращается обратно в обновленном виде. Она курсирует между прошлым и настоящим, моя неослабная мысль, челнок моей памяти, свивающий нить воспоминаний.

Что будет со мною? Когда-то я твердо знала об этом — и напрочь забыла: у меня не стало памяти будущего.

Каждой клеточкой помню, каждой клеточкой вижу, но лишь то, что невозможно поправить. Улетела моя надежда, и я вслед за нею. Там время проносится со скоростью звука, там подают фруктовую воду, а я остаюсь на земле: мне уже не взлететь. И еще потому, что провожающим на летное поле вход воспрещен, уже не помню, когда провожала, отучилась от дальних дорог. Шаткая оградка из тонких плетеных трубок самодовольно преградила мне путь — не преступить! И я остаюсь на месте, чтоб до конца насладиться разлукой.

Боже, зачем я стою? Он же простился, мне же некогда, мне за дела, я последняя неряха, сколько времени не была на могиле Веры Федоровны, в прошлом году безбожно пропустила, но теперь непременно, да хоть сейчас, прямо с аэродрома, ах нет, нынче ученый совет, тогда непременно завтра, а если и завтра не уложусь, то на праздник уж окончательно.

Чу! Я что-то забыла. Память пересыхает. Непременно вспомнить, это наказ будущего.

— Он улетел.

— Это другой пошел. А наш еще турбины греет.

— Как круто они берут. Когда ты внутри, вовсе не чувствуешь этой крутизны.

— Взлететь — не проблема. Главное приземлиться. Вот он: пошел, пошел…

— Что же мы стоим? Трогаемся?

И продолжаем стоять у зыбкой оградки. В самом дело в этих птицах есть что-то сверхъестественное и вечное. Птица, клюющая небо, птеродактиль, сотворенный разумом.

Надвигается звук, уже гул, уже рев и вой. Обложило уши, залило до краев все поле. Если он не взревет от натуги и боли, ему не взлететь. Его рев возвещает тоску по покинутой им земле.

— Улетел, — сказал Евгений, он стоял в центре, а мы с Валентиной по обе стороны как верные стражи памяти, запрятанной в его портфеле.

— Я видела его всего два раза, — сказала Валентина, — а он стал своим, так грустно было прощаться…

— Добротный человек, — сказал тот же Евгений Куницын, он же Эжен Лассаль, как выяснилось. — У него всего один недостаток: он воевал в пехоте.