Сергей Самсонов - Соколиный рубеж

– Извините, товарищ, не знаю, как к вам обратиться по званию… – не стерпел Лапидус.

– Леонид. – Человек резко встал, оказавшись Лапидусовым тезкой. – Вот перрон, вот вагон. Залезайте себе и катитесь. Я, ребята, как летчиков вижу, сразу делаю стойку. В свою бытность безусым щенком тоже было на небо замахивался. Не сбылась голубая мечта. А влечение осталось. И зависть. Может быть, и у этого лопуха тылового, рожденного ползать, тоже зависть, как думаете? Я так понял – в Москву? – Протянув документы Зворыгину, по старшинству, так и не разделил пятерых на две партии. – Кто же в вашем полку воевать остается?

– Да из разных мы, разных полков, – отвечал Лапидус. – Даже не из соседних дивизий, быть может. Вы вообще кто такие, ребята? Шпионы?

– А вы? Парашюты в ближайшем лесочке? – сказал ему в тон капитан.

– Мы свои парашюты в Баку за тушенку барыгам загнали. Ну, кто? Предъявите свои документы.

– Капитан Волковой, лейтенант Бекбулатов. Двадцать третий гвардейский истребительный, слышали? Эскадрилья «Монгольский арат». А такой – на монгольские тугрики эскадрилья построена. Ну а вы-то кто, вы?.. Да иди ты! Это имени, что ли, Зворыгина?

– Вот он, Гришка Зворыгин! Во плоти пред тобою – потрогай!

Друг на дружку набросились – про «спасителя» страннонечаянного своего и забыли. Обратились к нему, неудобство почуяв:

– Ну спасибо, товарищ… Леонид, за такое.

Тот какое-то дление их поразглядывал и достал из великих своих полномочий неожиданный новый подарок:

– Посажу-ка я вас, диверсантов, на литерный. А не то прямо здесь и состаритесь.

По хотению Емели, с быстротою волшебною начало исполняться дальнейшее все – и уже через десять минут уминались в купе, и уже выставлялось на стол все, чем были богаты, и уже появились бутылка армянского марочного коньяка с засургученным горлышком и набор шоколадных конфет из портфеля капитана особого ведомства, и уже содрогнулся в железных своих сочленениях поезд, и уже разбежалось по жилам золотое коньячное пламя, и пошли языками чесать вперебой.

– Я, если хочешь знать, без воздуха худею. Все земные роды просто молятся, чтобы нахмарило, ну а мы – как без ясного неба?

– …Нет уж, только не бомберы, я тебя умоляю! Уж чего не люблю, так в конвое ходить. Дело важное, но… никакой вот свободы для творчества. Появились «худые» – отогнал их чуток и обратно к большим. Так и ходишь на этой цепи: гав-гав-гав. Я охоту люблю! Ты над морем один не охотился? Помню, как первый раз дорвались, я жилет на себя надувной, ну а Гришка мне: брось его на хрен, лучше сразу на дно, как топор, чем в холодной воде телепаться. И вообще – такое, мол, как ты, оно не тонет.

– …На фоне леса их не видно. Глаза разули – вот они, под нами. Идут в три яруса, лаптежники гадючие. Я прямо с солнца на него свалился, зашел в три четверти, он мой, и ничего вокруг уже не вижу…

– Увлекаешься!

– …сам не сгорел – штаны на мне сгорели. Иду в хозчасть: так, мол, и так… А зампохоз: не вышел срок износа. Не положено вам, лейтенант, новых ватных штанов от зимы до зимы, походите пока в шароварах суконных. Сам – ряха во! Горит за родину! Ну я так без штанов на КП и пошел. У отцов-командиров шары на затылок: это что на вас, что?! А это, говорю, на мне кальсоны теплые.

– Его сразу, паскуду, узнаешь по полету.

– Да ссыкуны они, свободные охотники. Он никогда с тобой в маневренный не ввяжется, – рубанул захмелевший Алим.

Резануло Зворыгина: странно было ему услыхать от собрата подобную пошлость – то, что все пионеры давно уже знают, которые металлический лом собирают и сдают на завод в переплавку, вносят лепту в создание именных самолетов.

– Это ты сказанул, – посмотрел на Алима едва не с презрением. – А вот то, чего девки во всех деревнях уже знают. Под карусель сам «мессер» как машина заточен идеально, я считаю. Я не знаю, каких ты в своей жизни встречал, а вот с нами их «волки» такой хоровод заводили – разве что голова не откручивалась. Тот, кто силу свою сознает, безо всяких иллюзий причем, обольщения ложного – если он тебя в небе по почерку выделит, сам же первый тебе закрутиться предложит. И вязать будет волей своей, пока ты не взопреешь от крови.

И посмеркся Алим, онемел – придавил, получалось, Зворыгин его своей правдой, принизил: настоящих ты, брат, и не видел, а так, с сосунками барахтался. И ни слова ему поперек, за Григорием сразу признав правоту там, где каждый второй да и первый летун сразу кинется опровергать: «Это я-то не видел?! Да я!..» Значит, тоже себе цену знает: «говори, говори – как до дела дойдет, ты меня по полету узнаешь». И опять – вперебой: кто о бабах, кто о самолетах.