Сергей Самсонов - Соколиный рубеж

– Зворыгин. Распорядитесь привести его сюда. Это не пожелание, Густав, приказ. Драгоценного Майгеля. Да, и еще: пусть ваша Helferin принесет мне полетную карту европейского юга, а лучше скажите, где мне самому ее взять.

– В шкафу за камином. Зачем?

– Мне назвать одним словом то, чем мы занимаемся здесь? Я хочу его выпустить, – бросил я точно «Abfahren» [73]или «Дайте воды».

– И это приказ Майгеля? – Реш вперился в меня, словно врач в пациента, которого нужно лечить электричеством.

– Приказ Майгеля – сделать из Зворыгина клоуна. Разрешить завтра утром наш с ним затянувшийся спор.

– А ты, значит, отпустишь его?

– Не получится. Эта тварь лишь прикидывается, называя самолетный нос «мордочкой». Мне придется геройски погибнуть.

– Зачем? – Он посмотрел в меня с отцовским омерзением и гневом. – Ты отпустишь его, а куда он уйдет? Даже с полными баками, даже если его не склюют по дороге – куда? К своим большевикам? Да они же его и пристрелят. Для них не существует пленных. И ради этого ты хочешь сыграть с ним в русскую рулетку: угодит его трасса в твое оперение или прямо в кабину?

– Почему бы и нет.

– Спроси об этом Буби – ты помнишь, у тебя был брат?! Не скажешь мне, куда он подевался? Спроси об этом моего единственного сына. Спроси его мускулы, легкие, кровь, его нерожденных детей. Ты помнишь жидовское кладбище в Днепропетровске? Один еврей, которого мы почему-то не убили сразу, перевел мне старинную надпись на склепе: «О, смерть, о, жадный вор, скажи мне, где мой сын Илия?» Так вот, я до сих пор не понимаю, где мой сын. Я не понимаю, куда мы его подевали. Его сбили русские, да, но куда он исчез? Почему – навсегда? Мне каждый день кажется: сейчас фонарь откинется, и я увижу его мокрое счастливое лицо. Пойми ты, что русскому жизни не будет нигде. А ты еще можешь… начать все сначала. Еще год войны – и все это кончится. У этого ублюдка Майгеля, наверное, уже припасены документы на имя какого-нибудь бедолаги француза, которого он и прикончил. Скоро все эти крысы побегут с корабля, а нас оставят прикрывать их крысиные бункеры с воздуха, и они будут жить, а ты – нет? Ты сильный, ты лучший – ты сможешь продержаться год, а как только земля загорится у тебя под ногами, заберешься в свой «ящик» и сядешь за спиной англичан. А его, – он кивнул сквозь стекло на расплывчатый абрис, – переправишь в Швейцарию. У вас же знатная родня по всей Европе.

– За него-то я вас и хочу попросить. Майгель хочет им плотно заняться. Если я не наброшусь на Зворыгина с должной злобой. Завтра я забираю два десятка мальчишек – не посадите Рудольфа в «тетку» со всем этим выводком? У меня есть две дюжины бланков за подписью Fett Nummer Ein – я могу забирать в свою часть всех, кого пожелаю.

– Да-да, ты, кажется, затребовал из Украины целую футбольную команду. Крайне ценных технических специалистов по полузащите.

Мы толкнулись обратно в тепло, и усталый старик, не способный поверить, что сын его никогда не напьется холодной воды и не схватит за ляжки девчонку, наконец-то оставил нас с Руди одних. Я выбросил на стол из шкафа ворох карт и просматривал их, повалившись в высокое штофное кресло.

– Сыграй для меня, – кивнул я брату на рояль, как на летательное средство, которое должно перенести его отсюда в небо нашего детства, неподсудной свободы или хоть на минуту дать чувство, что это заповедное «там» существует. – Только не надо говорить, что разучился. Воробьи не разучиваются щебетать.

– Что сыграть?

Он покорно уселся за деревянную машину, единственную здесь, которой может помыкать, откинул крышку и погладил клавиши, точно кнопки подачи воды в засушливые области Земли, хоть и знал, что ничто в этом лагере не впитает его музыкальную правду, размягчить же меня одного слишком мало.

– Ты знаешь что. Или ты полагаешь, что мои предпочтения изменились до неузнаваемости?

Нас потревожила замученная еженощными господскими капризами черноглазая статная девушка с обильной едой и бутылками на широком подносе, – я поразглядывал ее рельефноплотоядное лицо, как будто только что прорезанные пухнущие губы, дышавшие упрятанной усмешкой, и, как будто сейчас было самое время, спросил:

– Детка, если ты нам понадобишься, где я могу тебя найти?

Она порозовела в скулах, ответила, где спит, и, метнув на меня откровенный приглашающий взгляд, ленивой поступью направилась к дверям, словно расталкивая бедрами невидимых прохожих. Я взглянул на часы: без пятнадцати два, 31 августа 44-го года – и Руди заиграл аллегро первого клавирного концерта ре минор. Смерть, немецкий хозяин, разжала затекшие руки, и это продолжалось, продолжалось… пока за стеной не зашаркали деревянные клоги и в налитую трепетной реверберацией комнату не вшатался Зворыгин.