Дмитрий Ли: Журавли покидают гнезда

— Я не гоню, — сухо отозвался Енсу. — Уж коль я против — выслушай почему. В тот день, когда родился Юсэк, в Корее кончилась братоубийственная война [19] Имеется в виду антифеодальное движение (1893—1900 гг.) . Люди моей провинции посчитали Юсэка святым ребенком, принесшим на землю мир. С разных деревень в мою фанзу приходили старики и старухи, чтобы положить к ногам его цветы. Когда-то у отца этого малыша был небольшой клочок земли и соха. Японцы забрали у него все и взамен дали коляску рикши. Теперь из рук святого мальчика вырывают коляску, чтобы вложить пистолет. Разве святой возьмет пистолет? Святые разве убивают?

— Вы слишком откровенны, Енсу, — сказал Санчир сдержанно. — Поверьте — в крепости люди становятся менее болтливыми. А что касается святого мальчика, — ему видней: быть человеком или оставаться лошадью. Прощайте.

Санчир повернулся к двери и обомлел, увидев Синай. Простоволосая, с отвислыми губами и щеками, она ошалело смотрела на него. И вдруг кинулась в ноги:

— О небо! Наконец-то пришли! Нет, нет, я не гневаюсь на вас! Я ждала вас весь лунный месяц! Скажите, жив ли мой сын?

Овладев собой, Санчир сказал строго:

— Следовало бы подумать о нем чуть раньше.

Охваченная страстным желанием узнать о Бонсеке, Синай обняла его ноги, забормотала:

— Нет, вы не посмели убить несмышленого мальчика! — От пришедшей в голову страшной мысли она вскрикнула и, прикрыв ладонью рот, прошептала: — А может, убили?!

— Будьте благоразумны, — сказал Енсу, с трудом сходя с ондоля к ней.

Усадив женщину на циновку, он подошел к Санчиру.

— Лет семь тому назад ты сидел за моим папсаном, ел мою кашу. Ты тогда говорил о другом, и тон у тебя был иным. Очевидно, человеку с пистолетом нельзя обращаться по-другому. А если так — мы никогда не поймем друг друга. И тебе следует оставить мой дом.

Санчир ушел.

— Они убили его! Они убили, я чувствую… — твердила Синай. — А за что?..

— За правду, — сказал Енсу.

На этот раз Санчир не ошибся: брошенное им семя прорастало. Теперь Юсэк присматривался к жандармам с пристрастием. Люди как люди, а если когда и применят дубинку, так это положено по службе. А мог бы он, Юсэк, например, заточить друга в крепость, оставить жену без мужа, мать — без детей? Нет, не смог бы. Но если велит долг. Как тогда быть? Пойти против себя, против своей совести? Сколько бы Юсэк ни думал — головоломка была неразрешимой. А как приятно представить себя в мундире, в белых перчатках и сверкающих сапогах. Он идет по городу, навстречу — Эсуги. Она ошеломлена! Ошеломлена ли? Может, этот мундир не придется ей по душе, как отцу и тетушке Синай? И она расстроится, узнав, что из-за любви к ней он совершил дурной поступок. А отец? Поймет ли он когда-нибудь? Ведь сам он ничего не нажил трудом рикши, кроме болезни. Брань и плевки — вот и вся награда. Лежит он никому не нужный с пустым желудком и чистой совестью. Поймет ли он, что и его сын может оказаться в таком же незавидном положении?..

Эти мысли приходили Юсэку частенько, когда он лежал рядом с отцом на циновке. Не спал и старик. Возможно, он думал о том же? Или же вспоминал свою безотрадную юность, так похожую на жизнь сына?

После ухода Санчира прошло много дней, но старик ни разу не заговорил на эту тему. Он только жаловался на больные ноги, которые то опухали, то деревенели. А однажды утром он легко и без оханья поднялся с циновки, разбудил сына и, по-детски припрыгивая и хихикая, сказал:

— Юсэк! Ты погляди на своего отца! Погляди, как выплясывают его ноги! Скажи, не чудо ли это!

Это было непостижимо! Отец тянул его за руку, громко восклицая:

— Сын мой, я выздоровел! Возьму сейчас же коляску и пойду на улицу! Янбани пожалеют старую клячу и заплатят вдвойне!

Юсэку вдруг показалось — лачуга раздвинулась, стала выше. И светлей. И отец стал высоким-высоким. И сильным.

— Не лучше ли вам еще полежать, — сказал он, радуясь и беспокоясь.

— Ни за что! — ответил Енсу, часто дыша. — Хватит валяться. Мы пойдем на торговую Площадь! И ты сам убедишься, что все сделают ставку на старую лошадь…

Выбравшись из хижины, старик привычным движением впрягся в коляску и направился со двора. Вышедшая из своей лачуги Синай — она несла в чашке еду больному — так и выронила ее.

— Моя воля оказалась сильней недуга, — сказал Енсу. — Теперь мы плевали на нужду. Теперь нас опять двое. И Юсэку незачем искать другую работу.

— Значит, и я увижу моего мальчика! — обрадовалась Синай. — Я тоже живучая. Вороны живут долго. Я тоже в чудеса верю.