Петр Волкодаев - Чей мальчишка?

Он вылез из-за стола, прошелся по ковру до порога, придерживая руками колышущийся рыхлый живот. Шагнул к Фоку, снова щурит ядовитый зрачок.

— Сколько вы расстреляли, господин майор?

— Троих, мой генерал, — сообщает Фок, но видя, как глаза генерала наливаются бешенством, торопливо добавляет: — И одного повесил…

— Всего лишь? Это за три месяца!

Картечины за щеками у генерала распирают кожу. Квадратная челюсть двигается тяжело, будто отлитая из чугуна. В кадыке что-то булькает и сипит. Черные суженные зрачки вцепились в Фока, не отпускают.

Фок качнулся назад, силится оторваться от черных змеиных глаз и — не может.

— За что получил награду? — спрашивает Таубе, жаля колючими зрачками.

Фок молчит, боится обронить слово невпопад.

А скрюченные пальцы генерала уже тянутся к Фоку. Рванули с груди железный крест, шваркнули на стол. Звякнул чернильный прибор бронзовыми крышками. Не успел Фок опомниться, как те же когтистые пальцы сорвали с плеч майорские погоны.

— На фронт! Там научишься убивать… — сипит фон Таубе, задыхаясь от злобы.

Нажал кнопку звонка. У порога бесшумно выросла коренастая фигура адъютанта. Приказал ему:

— В штурмовую роту!

— Яволь! 8 8 Есть (немецк.).

Токует молоток на железной крыше, прищелкивает, торопится…

Попал Саньке под руку старый гвоздь. Клюв у него тощий, ржавчиной изъеденный. Дзумкает, гнется — никак не проклюнет гремучую жесть.

Выпрямляет его Санька на обушке, нацеливает на прежнее место.

Расходился вчера ветер, сорвал с сенец лист жести, швырнул наземь. Ночью дождик подкрался, заплескал сенцы, подмочил гречку в ларе. Сушит ее сейчас бабка Ганна на печке. Сама с собой разговаривает. Как похоронили Санькину мать, с той поры и находит на старуху. Заговаривается…

Голос бабки Ганны отрывистый — то выпорхнет из сенец, то замрет где-то в чулане.

С улицы другие голоса слыхать — сварливые, злобные. И слова все чужие — немецкие.

Санька карабкается по крыше на самый конек, глядит из-за трубы в ту сторону, откуда ветер приносит сердитые выкрики.

Шоссейная дорога на выезде из Дручанска запружена народом. Сюда народ движется. Строем… Вот уже к крайней избе подтягивается голова колонны. Одеты все по-разному: кто в гимнастерке, кто в шинели, кто голову прикрыл ушанкой, а некоторые совсем без шапок… Понуро идут люди, тяжело переставляют натруженные ноги.

Пленных гонят — наших, русских… Немецкие автоматчики. Вон они топают обочь дороги. Один впереди колонны едет на велосипеде. Начальник конвоя, видно. То и дело оглядывается. Понукает.

Во втором ряду одного под руки ведут. Голова забинтована. Раненый, значит. Справа поддерживает его рослый красноармеец в кургузой шинелишке, на голове — зеленая пограничная фуражка.

От комендатуры катится по главной улице «оппель». Два мотоцикла бегут за ним следом. Курт Мейер едет встречать колонну. Поравнялся с начальником конвоя. Вылез из машины. Тот что-то рапортует Мейеру.

На улицу выбегают бабы. Из каждой калитки. Стайками спешат к колонне.

— Дручанцы есть?

Окликают пленных родными именами:

— Тимох! Ткачук Тимох!

— Рунец!

— Алесь!

Не отзываются родные. Угрюмо молчат. Идут мимо. Ноги обкручены тряпками, впалые щеки заросли щетиной….

Женщины бросают в колонну ковриги хлеба, картошку, кочаны капусты. Конвоиры отпугивают их выстрелами, замешкавшихся бьют по спине прикладами.

На улицу выскакивают новые. Еще, еще… Но эти уже не бегут к пленным, а ставят на пути колонны, впереди, прямо на дороге, чугунки с каким-то варевом, кувшины с молоком, житняк — краюхи, непочатые буханки.

Саньку радует бабья выдумка. Теперь, может, достанется еда пленным.

От колонны оторвался «оппель». Мчится к выставленной пище. Вот машина резко тормозит. Скрежещет, будто пилой по камню шаркнули. Мейер распахивает дверку, выбрасывает свое длинное тело из машины. Подходит к кувшину, заглядывает в него, вытянув шею, как журавль, и вдруг толкает посуду ногой с размаху. Кувшин катится по дороге, расплескивая молоко по булыжнику. Мейер поворачивает голову к мотоциклистам, что-то приказывает. Те соскакивают с мотоциклов, бьют ногами посуду, отшвыривают с дороги хлеб.

Женщины жмутся к заборам. Негодуют:

— Чужого добра жалко!

— Голодом морят…

— Ироды!

Спрыгнул Санька с сенец и — за ворота. Бежит к пленным, на ходу краюшки хлеба подбирает, раскиданные по улице. Остановился возле школы, ждет, когда поравняется с ним колонна. Передний конвоир косится на Саньку, автоматом стращает…