Артём Чепкасов - День за два. Записки «карандаша» чеченской войны

Впрочем, и тот, и другой мне, по большому счёту, были не интересны. Другое дело Татарин. Книжек он не читал, но и силача из себя не корчил, хотя с виду был далеко не хилый, и мускулатура, хоть и меньше, чем у Кочерги, а имелась. До армии Гафур занимался всем, чем угодно, от плавания до карате и даже волейболом, но ничем конкретно, а потому попасть в полковую элиту, как и я, даже не пробовал. Мы были простыми лоботрясами, любящими жизнь и сами ещё того не знавшие. На том и сдружились, а со временем к нам присоединился Вовка Мозговой. Само собой, как-то вышло. Он был милым таким бугаем с мягким голосом и белыми, как бельевые верёвки, завитушками на голове, которые отрастали быстрее наших и Гафуру приходилось брить его чаще, чем остальных бойцов роты. А ещё Вовка был через край начитанным, и в любую свободную минуту мы слушали его, затаив дыхание. Помню, в школе всё это проходили, но тогда за партой рассказываемое теперь Мозговым, было скучным и неинтересным.

– Подкинь, прогорит, – сердито пробубнил Татарин, словно догадавшись, что думаю о нём, и, машинально подчиняясь его воле, я возмущённо спросил:

– А чего такого я сказал? Не правда, разве, что с боевиками нам ещё долго возиться? Да, Грозный и все сёла, любой маленький аул под нашим контролем, а горы и зелёнка так у них и остаются. И не надо ля-ля о скорой победе русского оружия. Слышали уже эту сказку.

Гафур не ответил, и от этого я раззадорился ещё сильнее.

– Нам как говорили? Банду Хаттаба ловим. И что? Поймали? Они ночью придут по зелёнке, под утро налетят на наши посты, постреляют, и опять в Грузии спрячутся. Убили кого у нас, не убили, им не важно. Главное, показать, они есть. И они сильны. Точнее хитры, и исподтишка ещё долго могут нас бить. И бьют.

Татарин продолжал молчать, делая вид, что ему и впрямь интересно слушать треск поленьев в печке, где огонь жадно ласкал закопчённое железо, да с блаженным хрустом пожирал плачущее, давно спиленное, разрубленное, но всё ещё жившее дерево.

– Спецы должны работать по бандам, а не пехота на танках. У нас же не общевойсковая операция Багратион, а антитеррористическая, а у террористов нет танков и самолётов. В первую кампанию, слышал, были, но теперь…

– Тебе не надоело, Курт? – внезапно перебил друг, поднявшись на ноги.

А я уж было подумал, он теперь всегда вот так вот будет сидеть и молчать. Ошибся.

– Хватит. Для нас войны больше нет. Она отпустила нас. Забудь. Надо начинать жить.

– Как? – поинтересовался я, ухмыльнувшись.

– Как-нибудь.

– А я не хочу как-нибудь, – резко ответил я.

– Ну, тогда живи, как хочешь.

– А что, если никак не хочу? – уже с вызовом спросил я.

Друг немного подумал, потом ответил:

– Слушай, зря ты от нормального госпиталя отказался. У тебя контузия, видать, серьёзнее, чем мы думали, – Татарин заглянул в баню, и зачем-то втянул ноздрями раскалённый воздух, а после с наслаждением произнёс. – Просто, по-человечески, живи. Как все. Жена, детишки, дружбаны, работа, дом, тачка…

– Да, пошёл ты, – огрызнулся я, понимая, не по делу обозлился, и вдруг испугался, что вспышки подобной агрессии будут сопровождать меня всю оставшуюся жизнь.

И впрямь, не случилось бы, как с Башкой.

– Скоро готово будет, – объявил Гафур, не обидевшись на мои слова. – Надо бы венички запарить. Ты не спросил у старшины, есть у него веники?

Пережёвывая сыр, я мотнул головой и подкинул в печь ещё пару поленьев, потолще. Ощущая, что и впрямь стало жарко, предпочёл остаться в одних подштанниках. То же самое сделал и Татарин, обнажив на тощей смуглой груди татуировку, похожую на ту, что уже несколько месяцев, как прижилась у меня на левом предплечье. Скорпион с раскрытыми клешнями и поднятым вверх жалом.

Гафур допил пиво и, скучая, попросил:

– Ты вчера не дочитал. Почитай ещё, а.

– Нет, – упрямо ответил я.

– Обиделся?

– На что?

– Сам знаешь, старшина не любит про первую войну вспоминать. Их тогда в Грозном сильно потрепали, – Татарин накинул на голые плечи бушлат и вышел на улицу. – Ладно, пойду, узнаю про веники.

– Можно подумать, мы вторую будем помнить с любовью, – зло усмехнулся я, оставшись один и, вспомнив о дневнике, внезапно решил его уничтожить.

Сжечь. Чтобы и следа не осталось. Ведь это же память о войне, а я не хочу её.

Словно в атаку, я рванулся к своему вещмешку, одним ловким, хорошо заученным движением развязал его и вынул оттуда толстую тетрадь. Вернувшись к печи, я, не опасаясь обжечься, голой рукой откинул створку, и в лицо мне пыхнуло нестерпимым жаром. На минуту я замешкался. Огромное пламя, жаждавшее новой пищи, будто говорило: «Отдашь её мне, сожру и тебя. Ты не существуешь без своего прошлого, записанного на помятых страницах в клеточку».