Леонид Моргун - Легион

Неожиданно сорвался ветер. Крепкий и порывистый, он обрушил на море дыхание далеких скифских степей, обдал пожелтевшие сады морозным дыханием. И море упруго вздохнуло под его тяжёлым натиском, взволновалось, швырнуло на берег громады тяжелых пенистых валов, которые с шумом расшиблись о прибрежные скалы. Волны с шипением налетали ж стлались по песчаным пляжам, угрожая с каждым новым приливом смыть устало бредущую тощую женскую фигурку. Она безостановочно шла, защищаясь от брызг насквозь промокшим черным покрывалом, до боли в глазах вглядываясь в серую сумрачную морскую даль, в которой хищно скалились пенные шапки высоких валовю Шла и кричала:

– Элиша-а-а!..

Ветер отвечал ей разбойничьим посвистом, и волны гулко взрывались, ударяясь о скалы. А она все шла и шла, и кричала, и рыдала в голос, будто только теперь получила возможность выплакаться за долгие годы горя и бесчестья.

И когда тяжелый и громадный вал обрушился на нее и повалил, покатил по песку, затопил и влился в горло ей тошнотворной соленой влагой, так что уже ждала она погибели своей, луна вдруг вынырнула из-за туч и осветила белесое человеческое тело, без признаков жизни распростертое на песке.

– Сынок! – взвизгнула мать и бросилась к нему.

Откуда столько сил у матерей наших? Не только на то, чтобы родить, вынянчить, выкормить, взрастить и воспитать родимое чадо, но и ласкать, лелеять его чуть ли не до седых волос, отрывать от себя последний кусок, лишь бы было сыто оно, большое и неразумное. Где? Из каких тайников тощего и слабого тела извлекают они столько воли и энергии, чтобы тащить нас по жизни, поддергивать и подталкивать, беречь и охранять нас, вслушиваться с трепетом в шумное неспокойное дыхание, легонько, чтобы не потревожить, гладить немытые, свалявшиеся волосы…

– Элиша, – шепчет она чуть слышно, улыбается, и слезы градом текут по её изможденному лицу. И одна из них, терпкая и горючая падает на его лоб.

Элиша мигом встрепенулся, вскочил и поглядел на мать безумным взором.

– Я сплю? – растерянно пробормотал он. – Или умер уже? Или готовлюсь к смерти? А ты дьявол, явившийся по мою душу?.. Но для чего тебе это обличье? Не хватит ли тебе искушать меня?!.. – с этими словами он крестится и бормочет несколько слов на языке ей непонятном,

– Я – твоя мать, – прошептала женщина. – Иди ты совсем уже забыл меня, Элиша! – и с плачем бросилась ему на шею.

– Ма-ма… – тихо сказал он, осторожно гладя ее тонкие сотрясающиеся от рыданий плечи. – Ма-а-ма… – и с силой прижал ее к себе, так что хрустнули старые косточки. И долго они сидели так, обнявшись и плача. А потом она отстранилась, с улыбкой поглядела на нею и, слегка покраснев, протянула ему шаль.

– На, платок хоть возьми, прикройся…

Тогда и он устыдился, что сидит нагишом перед родной матери Смущенный, взял ткань, обмотал вокруг бедер, поежился и икнул.

– Ты… может, ты кушать хочешь?

Он кивнул.

– Три дня крошки не видел. Хотели, чтобы я чист был душой и телом… У, пиявки ненасытные!..

– Не говори так, сынок! – вздрогнула мать. – Ты сам виноват.

– Я виноват? – возмутился он. – В чем? В том, что проповедовал им учение Спасителя нашего? В том, что хотел спасти от геенны огненной души народа своего заблудшего, будь он трижды проклят и ныне, и присно, и во веки…

– Замолчи! – вскрикнула мать, ударив его до губам. – Люди-то, люди тебе что плохого сделали?

– И-эх; маменька! – Элиша скрипнул зубами. – Любви и кротости учил нас пресвятой к всеблагой Иисус из Назарета. За то и был распят пастырь овцами своими. А я, будь моя воля, любви этой учил бы огнем и мечом, чтобы она в души врезалась и в сердцах нечистых отпечаталась бы навеки! – он в бессильной злобе сжал кулаки и застыл, с ненавистью вглядываясь в неспокойное серое море и в широкую алую полосу рассвета на горизонте.

Они сидели в небольшом каменном гроте, вырубленном в скалах в незапамятные времена, когда море стояло еще высоко. Тогда у берегов в выдолбленных из дерева лодках плавали далекие предки его народа, били жирную «царскую» рыбу и коптили в узких расщелинах. В этом гроте некогда трещал сырой плавник, а из щели валили клубы едкого, пряного дыма. И вволю ели они, и пили, и любили, не ведая греха. Элиша зябко поежился.

– Я скоро, – засобиралась мать. – Я – сейчас… Ты только не выходи никуда…

– Куда?! – рявкнул он, охватив ее за руку. – К этим? Выдать меня хочешь?… – Но под ласковым и нежным взглядом ее устыдился он и опустил голову. – А впрочем… Иди куда хочешь…