Виталий Мелентьев: Варшавка

Взлобок полого спускался к заболоченной лощине. Почти у самой ее кромки шли траншеи переднего края — хорошо замаскированные, но мелкие, — в них выступала вода, и ходили в них согнувшись. А дальше тянулся кочкарник с пробивающимися сквозь бурые отмершие стебли темно-зелеными стрелками озимых трав, коричневато-туманный кустарник, потом снова кочкарник.

Еще дальше змеились вторые немецкие траншеи, с буграми дзотов и морщинами ходов сообщения, а уж за ними — выгоревший на солнце зольно-серый плетеный забор. И — Варшавка. Шоссе так и шло вдоль передовой, то приближаясь метров на триста-четыреста, то удаляясь на километр-полтора. Плетеный забор, заросли кустарника и, местами, густого березняка скрывали дорогу, и потому немецкие машины, развозившие по передовой и в ближние тылы все, что требовалось войскам, проскакивали невидимками.

Сопровождая комбата по передовой. Жилин высмотрел брешь в плетеном заборе — сильные осенние ветры наклонили кое-где колья, и в щелях можно было заметить, как проскакивают машины. В одном месте щелей было побольше, а главное, ветром сорвало листву с прилегающего к забору березняка, и он засквозил. Машинный силуэт можно было наблюдать секунды три-четыре. Но стрелять сквозь березняк Жилин запретил — боялся, что пули будут рикошетировать. Стрелять он приказал в щели забора.

Так они и стояли, перегнувшись и поясе и выдвинув винтовки — Жалсанов и Жилин с оптическим прицелом, а трое других обыкновенные трехлинейки, удобно устроив их на выемках в замаскированных брустверах.

По расчету времени, машины уже должны были пройти по шоссе: у противника заведен строгий порядок. Пустые машины уходили затемно на тыловые базы, а возвращались по подразделениям в рассветные и зоревые часы. В это время шоферы не включали не то что фары, а даже подфарники: движение получалось как бы односторонним. Поэтому огневые налеты нашей артиллерии и минометов их не накрывали. По звуку не накорректируешь…

Однако в этот день налаженный конвейер дал сбой — ветер не приносил шума моторов.

Это не беспокоило, а злило: порядочек называется!

Потом пробился шумок — тяжелый, натужный, с юго-запада. Машины шли груженые. Но он быстро стих, так и не докатившись до снайперов. Они молча переглянулись, и Жалсанов облизал губы: хотелось курить, а на охоте не закуришь.

Пожалуй, самое мучительное на снайперской охоте — ожидание дурака-противника, Когда он соизволит высунуться над брустверами, пройти по открытому месту или совершить еще какую-нибудь глупость. А ожидание в тот день было еще противней, потому что никто, кроме Жилина, не был до конца уверен в затее. Потомственный охотник и таежник Порфирий Колпаков, которого все называли Петей, даже сказал в свой час:

— Блазнишь ты, младший сержант.

Жилин не знал, что такое «блазнить», но понял, что Порфирий ему не верит, однако не обиделся: он любил неторопливого, обстоятельного Колпаков а. Ему нравились его широкоскулое лицо с небольшим, чуть вздернутым носом, светлые, пристально глядящие глаза, нравились его маленькие, прижатые к черепу уши, которые смешно шевелились, когда Порфирий злился или переживал. И в тот час, взглянув на эти маленькие вздрагивающие уши, Жилин понял, что Колпаков злится.

— Ах, Петя, Петя… Ну не получится, так что мы потеряем? День. А может, даже полдня. Но табаку в ноздрю ему подсыпем. Это точно.

— То-то и есть, что день. Тут день, там день, а он между прочим, на Волгу вышел.

— Ты откуда знаешь?

— У нас в роте есть сталинградец, он сводку по-своему читает — знает, где дерутся.

— До Сибири все равно далеко… — вздохнул Костя.

— Оно так, а все ж таки… Там у нас еще и японцы трепыхаются.

Порфирий любил читать, знал очень много, по как-то вразброс. В армию он пошел добровольцем и полагал, что это дает ему право на независимость в словах и поступках.

Жилин насмешливо взглянул на него и пропел:

— Эх ты, Петя-Петушок, золоченый гребешок, — Порфирий сейчас же приподнял каску и погладил стриженую и действительно золотящуюся на свету голову. — Не хочешь — не ходи. У нас, как сам знаешь, без приказа.

— Ну и что? — но, обдумав, добавил:

— Мне приказ не важен. Мне дело важно. Пойду.

Остальные в тот час промолчали, но сейчас Жилин чувствовал — ребята скучают, и потому ругал противника нехорошими словами. И он, этот безымянный противник, словно услышал Костины мысленные присказки и устыдился. Опять послышался натруженный автомобильный гул. Он явно потянул навстречу снайперам.