Сергей Михеенков: Днепр – солдатская река

Воронцов вскочил в седло и, не оглядываясь, поскакал догонять Иванка. Хотел спросить Нила, и уже в уме приготовил вопросы, а монах сам всё сказал. Будто заглянул в его усталую душу, замутнённую сомнениями.

Ехал и думал. Думал о том, что только что услышал. Перебирал в памяти слова монаха Нила. И вроде легче стало на душе. И усталость, как дождь, который уже прошёл и не повторится, высохла на плечах и уже не давила своей подспудной тяжестью. О детях не спросил, спохватился он и оглянулся. Но никого уже не было в дальнем конце просеки, где минуту назад он расстался с отшельником. Да что о детях спрашивать, успокоил он себя, о детях надо не монаха пытать, а себя. Кого ж ещё? Только себя.

В полночь они подъехали к Прудкам.

Зинаида засветила керосиновую лампу. Быстро накрыла на стол. Над печным плечом колыхнулась шторка. Послышался голос Петра Фёдоровича:

– Слава тебе господи, вернулся. – И минуту спустя: – Коней-то пригнали?

– Целы кони, Пётр Федорович. Иван Степаныч и хуторские велели кланяться.

– Все живы-здоровы?

– Все.

– Зина, – позвал Пётр Федорович дочь, – накорми жениха. Я уже вставать не буду. Спина моя что-то залиховала. А ваше дело молодое…

Зинаида подливала Воронцову молока. Стоило ему отпить несколько глотков и поставить на стол кружку, она тут же со смехом подливала в неё из глиняного горлача. Глаза её лучились, щёки румянились, и вся она, казалось, была окутана тем трепетным нежным сиянием, которому причина может быть только одна. Воронцов следил за её взглядом, за движением рук, за тем, как она ловко подхватывает горлач и тянется к его кружке, как дрожат её губы. Он через стол чувствовал тепло, исходящее от её плеч и шеи, от того румянца, который играл на её коже.

Не спалось за шторкой и Петру Фёдоровичу. И погодя, через вздох, тот подал голос:

– А хорош пол у нас вышел, Ляксан Григорич! А?

Зинаида не выдержала, прыснула. Залилась румянцем ещё гуще. Засмеялся и Воронцов. Радостно вздохнул за шторкой и Пётр Фёдорович.

– А Степаненковы как рады! – всплеснула руками Зинаида, стараясь увести глаза и мысли Воронцова на какую-нибудь другую тему. – Тятя, слышишь? Дядя Митя приказал соломы наносить. Застелили холщовым полотном и спят теперь вповалку. Вокруг печи!

– Ну так разве ж не радость?! После землянки! Скоро всем хаты отстроим.

– Как тут Анна Витальевна? – тихо спросил Воронцов Зинаиду.

– Обживается. Ничего, привыкнет. Алёша вначале спал с нею. А потом попросился туда, к ребятам. Они там, на печи, тоже теперь, как на соломе у Степаненковых. Сам видел. Колхоз!

Воронцов, когда зашёл в дом, первым делом взглянул на спящих детей. Улита лежала с краю, разметав во сне голые ножонки. Рядом, уткнувшись в подушку, посапывал Алёша. А дальше по ранжиру лежали Колюшка, Федя и старший Прокопий. Воронцов поправил одеяло, укрыл дочь, потрогал её льняные волосы. Сказал Зинаиде шёпотом:

– Как воробьята.

– Точно-точно, – засмеялась она.

О том, что произошло в овраге в лесу между хутором и аэродромом, он не рассказал ей ни ночью, ни на следующий день. Только Анне Витальевне, которая за завтраком несколько раз вопросительно взглянула на него, он сказал:

– Георгий Алексеевич просил передать, что…

Она вся вытянулась навстречу.

– …что он любит вас и что он обязательно разыщет при первой же возможности. И ещё: чтобы вы берегли сына.

Она молча кивнула с благодарностью и улыбнулась. Как будто большего и не ждала…

В полдень к дому подъехала повозка. Иванок привязал вожжи к скобе, вбитой в воротину, и постучал кнутовищем в окно:

– Сань! Ты собрался? А то уже пора.

На его нетерпеливый стук вышла Зинаида. Не затворяя за собой двери, позвала с крыльца:

– Зайди, Иванок! Молочка попей. В дорогу.

– Молочка-то в дорогу можно, – согласился он и внимательно посмотрел на Зинаиду, словно пытаясь увидеть какую-то важную перемену, которая непременно должна была в ней произойти. Но сколько он к ней ни приглядывался, ничего такого не заметил…

Пулю пьянил не только свободный полёт. Нет, не только это. Запах пороха. Запах сгоревшего пороха – вот что давало новые и новые силы для полёта и укрепляло уверенность в том, что ему не будет конца. Река, казалось, пахла не водорослями, не илом. Нет, она пахла совсем другим – порохом. И с каждым часом запах пороха, исходивший от реки, от её течения и берегов, становился всё сильнее и сильнее. Река, где сошлись в смертельной схватке лучшие дивизии, лучшие солдаты двух противостоящих армий. Река не разделяла их, нет, не разделяла. Она соединяла неприятелей теми узами, о которых выжившие будут вспоминать до конца своих дней.