Сергей Михеенков - Прорыв начать на рассвете

– Да.

– Есть у нас и из тридцать третьей. Ты о Профессоре ничего не слыхал?

– Нет. Кто это?

– Доктор тут один. Приходит иногда. Ты его увидишь. Но постарайся на глаза ему не попадаться. И ни в коем случае не говори, что ты из тридцать третьей. Скажи, что десантник. И всем так говори. Десантник. Если немцы дознаются, что ты из тридцать третьей, заберут. Вот так, мил сокол… У нас не пропадёшь. Если не оплошаешь сам. А туда лучше не попадать. Там потаскают, потаскают и – в Издёшково, за проволоку. – И мельник покачал головой: – Ох, сколько весной коней попропало! Сколько их порезали! А кони какие! Только на племя таких коней. Что жеребцы, что кобылы. Весь лес копытами да требухой был завален. Кавалеристы уходили. На запад куда-то шли. Слава богу, нас не тронули. Обошлось.

Ночлег Воронцову определили на мельнице. Здесь же, на соломе, спали и остальные пленные. Вечером вымылись в буковье, переоделись в чистое и молча легли. Воронцов устроился с краю, подстелив под низ гимнастёрку, а сверху укрывшись шинелью. Выстиранная и аккуратно заштопанная старухой Марьей, она уже не воняла ни дымом, ни потом, ни окопом, ни лесом. Запахи войны из неё были изгнаны. Створку складня и нож он зарыл в солому, в головах.

Уснул мгновенно, только-только донёс до соломенной подушки голову, как полетел в белое снежное поле, в трассирующую пургу, и череда лиц, знакомых и забытых, пронеслась перед ним и исчезла в той же огромной белой дыре. Лица исчезли, а пустая гудящая дыра осталась. Только она и осталась. Только она…

Так прошёл месяц. Воронцов жил на мельнице. Тяжёлую работу ему не давали. Три раза в день, как и наказывал Захар Северьяныч, он проверял сеть. Улов тут же носил в деревню. Рана почти совсем зажила. Она уже не беспокоила его при ходьбе.

Пожилой сержант, которому подчинялись на мельнице все, кроме старухи Марьи и Гели, оказался из осенних окруженцев. Зиму он пережил в деревне. И теперь оттуда к нему приходила женщина лет тридцати. Она тяжело и осторожно проходила по досчатому трапу наверх, обеими руками придерживая под широким сарафаном живот. Всегда что-нибудь приносила в узелке. И Воронцов, всякий раз, видя беременную, с тоской вспоминал Прудки, жарко натопленную баню, бабочку-королька, порхающую под потолком, и горячие руки Пелагеи. Пелагея всегда просыпалась первой. Как будто и вовсе не спала. Он открывал глаза, а она, подперев рукой голову, уже смотрела на него, ждала. Так ждут, когда проснётся ребёнок. Любуются им, ловят каждый вздох и каждое движение губ и век, малейшее их дрожание. Так, вспомнил Воронцов, когда-то давно, когда сёстры были совсем маленькие, когда они спали в одной зыбке, а младшая ещё просила грудь, смотрела на них мать. И на него, должно быть, смотрела так же, когда он спал и не знал, что она на него смотрит. И вот теперь его сон стерегла другая женщина…

Вскоре Воронцов стал понимать в здешней жизни гораздо больше, чем увидел в первые дни. Под рукой у Захара Северьяныча ходила не одна, а несколько деревень. И порядок здесь был особый. Должно быть, что-то подобное намеревался создать в Прудках и Кузьма Новиков. Однажды сержант признался ему, что их на мельнице было семеро, что трое бежали. Ушли в лес. Или к партизанам, или к фронту. А через несколько дней старуха Марья принесла на мельницу весть: бежавших поймали в соседнем районе и днями доставят сюда, за ними уже посланы Захаром Северьянычем две подводы с милиционерами. На другой день к вечеру пойманных действительно привезли. А ещё через день в самые полудни в середине деревни на площади поставили стол, застелили его красной материей. В назначенный час собрали народ. Вывели из сарая беглецов. Оборванные, в потёках грязного пота, с запёкшимися на лицах ссадинами, они вышли к столу и стали под ракитой. С двух сторон их охраняли милиционеры с винтовками. В одном из конвоиров Воронцов узнал Горелого.

Собрание открыл Захар Северьяныч. На этот раз одет он был почти торжественно, в довоенный, видать, френч, в чёрные галифе и высокие хромовые сапоги, начищенные до такого состояния, что так и привлекали к себе взгляд своей добротностью и ухоженностью.

Состоялось нечто похожее на товарищеский суд. Такие заседания раз в полгода происходили и в Подлесном. На них тоже собиралась вся деревня. Не прогоняли и их, ребятишек. Разбирали там разные кляузы по поводу, к примеру, того, что пастух ударил корову, и она три дня доилась с кровью, или сосед от соседа на полшага отпахал межу. Председательствовал на тех товарищеских судах колхозный счетовод Сергей Герасимович. Разбирал дела, как говорили в Подлесном, до последней доски. И обычно всё заканчивалось миром и дружным смехом всей деревни. На те суды Подлесное ходила, как на концерты.