Сергей Михеенков - Прорыв начать на рассвете

Ребятишки, удившие пескарей, подходили к нему всё ближе. Настороженно посматривали в его сторону. Наконец один из них спросил:

– Это тебя сегодня в Маниных лугах поймали?

– Меня, – согласился он, надеясь, что в начавшемся разговоре сможет что-нибудь узнать.

– Моли Бога, дядя, что тебя наши взяли. Немцы бы в Издёшково угнали, в лагерь.

– Твой отец в полиции служит? – наугад спросил он у мальчика, заговорившего с ним.

Тот воткнул конец удилища в мокрый песок и подошёл к Воронцову. Лет девяти-десяти, загорелый, с пегими пятнами лишая на щеках, он присел рядом и сказал:

– У нас в деревне полицаев нет. У нас милиция. Понял?

– Понял.

– И немцев у нас нет. И хаты ни одной не сожгли. Ни Красная Армия, ни германская. У нас тут дядя Захар главный начальник. Он всем управляет.

Погодя, когда ребятишки в поисках пескариных стай ушли ниже по течению, Воронцов вернулся на мельницу. Ещё издали он заметил, что его одежда с верёвки исчезла. А когда зашёл на мельницу, увидел: за столом сидели старуха и какая-то женщина, они штопали его гимнастёрку и шинель. Штаны уже были готовы. Они висели на шестке возле печи. На плите грелся утюг. Увидев его, старуха приказала:

– Сымай-ка исподину, поглажу. А то воши заедят. У нас в деревне вшивых нетути.

Он послушно снял рубаху.

– Кальсоны тоже давай.

Он зашёл за печь и снял подштанники. И так стоял, прячась за печкой, пока старуха с треском отглаживала швы, в которых особенно любила ютиться вошь и где её простой стиркой вывести было практически невозможно. Брюки тоже оказались выглаженными, а дыры и прорывы заштопаны чёрными нитками. Гимнастёрку его чинила молодая. Она несколько раз оглядывалась на него и каждый раз усмехалась и втягивала в плечи голову. На вид ей было лет восемнадцать-двадцать, но волосы заплетены по-детски неумело, с «петухами», светлые косички с разноцветными линялыми ленточками торчали вкривь и вкось. Гимнастёрку она, однако, штопала ловко, и стежок у неё получался ровный, плотный, надёжный.

– Ну, будет, Гелюшка. Уже ладно. Отдай парню рубаху, – сказала старуха.

Молодая внимательно посмотрела на Воронцова. Большие синие глаза её так и пронзили его. Он почувствовал, что она смотрит и на него, и куда-то дальше, и в себя одновременно.

– Ты, парень, не обращай на неё внимания. Она блаженная. Геля, отдай рубаху! Не надо её больше чинить. Ты всё уже сделала.

Молодая опустила глаза, втянула голову в плечи и тихо сказала:

– Не отдам, ба. Не проси. Сама носить буду.

Старуха усмехнулась, украдкой глянув на Воронцова:

– А в чём же парень ходить будет? – И спросила: – Как же тебя зовут?

– Александром.

– Саша в чём ходить будет? – подмигнула ему старуха.

– Я ему другую сошью. Без медалей.

– Нашивки ей твои понравились. Думает, что это медали. Ох, господи, господи… Ладно, наиграется, отдаст. Подожди немного, всё равно я шинель ещё чиню. А ножик твой и иконку я на подоконник положила. Вон они, возьмёшь потом, не забудь.

Трофейный нож и створка складня действительно лежали у окна, на самом видном месте. Странная деревня…

Он сел рядом со старухой, решив подальше держаться от блаженной. Но та продолжала наблюдать за ним. Иногда снова в её синих глазах вспыхивала та пронзительная мучительная смута, в которой невозможно было прочитать ничего, кроме какой-то больной мысли о прошлом. Она зарывалась лицом в его гимнастёрку и то с благодарностью, то испуганно, с мгновенно возникающим и тут же исчезающим восторгом, смотрела на него. Наконец осторожно встала, подошла к нему и сказала:

– Можно я тебя одену? Как братика. Ты ж теперь мой братик? Правда? Будешь заступаться за меня. А то ребята дразнятся – дура, дура… Ты их поймай и отлупи, чтобы больше не дразнились. Ладно?

Воронцов кивнул и послушно вытянул вперёд руки. Она ловко, со смехом, накинула на них гимнастёрку, потащила вниз, через голову. И, когда он перехватил гимнастёрку ремнём, она, радостная, выскочила на середину деревянного настила и запрыгала:

– Командир! Командир! Командир!

Старуха изредка смотрела поверх стареньких очков на забаву Гели. Потом сказала тихо, чтобы слышал только Воронцов:

– Понравился ты ей. Теперь будет ухаживать за тобой. Братик у ней был. Маленький совсем помер. А вот помнит же. Родителей не помнит. А брата забыть не может…

После полудней сверху спустились работники. Воронцов взглянул на них и сразу понял: все из бывших красноармейцев, все, видимо, как и он, из леса. Командовал ими один, уже в годах. В петлицах его остались тёмные отметины от сержантских треугольничков. Молча сели за стол. Посматривали на него. И он видел в их взглядах ответное понимание. Сержант, по праву старшего, разделил хлеб. Всем поровну. Свою пайку получил и Воронцов. Эх, как хотелось ему тут же откусить от скибки хотя бы половину, хотя бы краешек, чтобы потом, в ожидании чашки щей, чувствовать хлеб во рту, обволакивать его слюной и так, нежно прижимая языком к нёбу, медленно растворять его, как сахар… Напротив уселась Геля. Все сразу заметили её интерес к курсанту. Но никто ничего не сказал. Когда Воронцов съел хлеб, Геля подложила ему свою скибку. Но он не посмел её взять. И старуха погодя сказала: