Сергей Михеенков - Прорыв начать на рассвете

– Всех ты тут с ума свела, – усмехнулся он.

– Вот только ты нос воротишь, – с той же усмешкой ответила и она.

Выехали в поле. Пшеница ходила волнами, так и колыхалась дымчатым морем с золотым тучным отливом. Воронцов подсел поближе к Лиде и сказал ей, дыша в самую шею:

– Лида, сестрица, помоги мне бежать. А? Век помнить буду. Век благодарить. Ну? Что тебе стоит отпустить меня?

Она отпрянула, натягивая вожжи:

– Что ты! Что ты такое говоришь? Помолчи и больше про это не смей заговаривать! Помнить ты будешь… Что мне с твоей памяти? Ваша память до калитки. Помнить он будет…

Поле проехали молча. В лесу, на сырой дороге, заросшей чередой и мать-и-мачехой, перехлёстнутой прохладными тенями берёз, она остановила коня и сказала:

– Беги.

Они смотрели друг другу в глаза. В какое-то мгновение Воронцов действительно был готов ринуться в лес и бежать в сторону солнца. Направление он уже давно определил и обдумал, как пойдёт. Там, на солнечный полдень, был фронт. Но увидел глаза Лиды, полные слёз, и швырнул винтовку в солому.

– Ты-то, может, и уйдёшь… А меня дядя за такое не пожалеет. В село сошлёт. Ты не знаешь, что это такое. В казарме полы мыть. Это у него такое наказание. Мужиков – в яму, под наган. А бабья казнь другая. На полы. На неделю. Сперва к немцам, а потом к нашим кобелям на потеху. Оттуда только в петлю дорога. Теперь понятно тебе? Дядюшка только с виду такой добрый.

До мельницы ехали молча. Когда телега загрохотала по настилу моста, просыпая вниз, на каменистую быстрину, струйки нагретого песка, истёртого ободами телег в пыль, с мельницы выбежала Геля и издали закричала:

– Жених и невеста! Тили-тили-тесто! Жених и невеста!

Воронцов почувствовал, что краснеет. А Лида, откинув голову и уронив с тугих чёрных кос, собранных вокруг головы, белый лёгкий платок, заливисто смеялась. Геля скакала вокруг телеги, пугала коня, рвала из-под ног какие-то белые тусклые цветочки и траву и забрасывала ими Воронцова и Лиду. А ту слова блаженной, казалось, нисколько не смущали…

Возле распахнутой двери мельницы Воронцов увидел сержанта. Он пристально смотрел на проезжавшую мимо телегу.

Спал Воронцов на диване. Вечером ходил на озеро, вытряхивал в корзину очередной улов, купался и шёл на ледник. А когда смеркалось, ложился спать. Лида приходила позже. Он слышал, как она шуршала одеждами, переодеваясь к ночи, как вздыхала и замирала, прислушиваясь к его дыханию, как что-то шептала и тихо проходила мимо, обдавая его своим запахом. Она долго не засыпала. Ворочалась на широкой кровати за ситцевой шторкой и печным боком, металась по подушкам и душной перине, не находя себе места. Не спал и Александр. Он думал о Пелагее. Вспоминал, как вот так же лежал на лавке, и как вздыхала рядом, за такой же пёстрой шторкой, Пелагея…

Так прошла одна ночь, другая. Сомкнула густую темень за окнами и третья. И снова Лида прошла мимо, остановилась на мгновение и поправила на нём одеяло. А он уже знал, что ему не миновать её. Стоя вместе у колодца, и ведро с ведром, говорят, рано или поздно столкнётся.

В последние дни они виделись мало. Лида перестала заигрывать с ним. Видать, решила: теперь он никуда не уйдёт. Днём на службе, исполняет дядины приказания и наряды. А ночь-то – здесь, рядом с нею. И вот, на третью ночь, она окликнула его. Он молчал. Понял, что то, что рано или поздно должно было произойти, произойдёт именно сейчас. И он сказал ей:

– Спи, Пелагея, спи.

Хотел сказать другое, а вышло так.

– Пелагея? – встрепенулась она; в голосе её не было обиды, наоборот, она словно нашла то, что давно искала. – А ты позови меня, позови ещё, хоть бы и так. Чужим именем. Ночью все бабы одинаковы. Вот и люби свою Пелагею, раз не можешь забыть её. Ну, что молчишь? Позови! Я на тебя за это не осерчаю.

«Пелагея», – позвал он, чувствуя, как всё в нём помутилось и опрокинулась куда-то в прошлое, в иную реальность. И зелёные озерки озимей – глаза Пелагеи, вспыхнули перед ним с такой ясностью, что он вскочил и сел на диване. И снова позвал, как в бездну. Но бездна, которая все дни и ночи после их разлуки зимой молчала, вдруг откликнулась шёпотом Пелагеи. Он даже почувствовал её запах и прикосновения её рук.

– Пелагея…

Они расстались перед рассветом, когда устоявшуюся за ночь темень ещё не размыло первым движением нарождающегося утра и первым его почти незримым лучом, приходящим с востока, из-за озера и ракит. И так происходило каждую ночь. И она, и он тоже уже с нетерпением ждали конца дня, сумерек, а потом, когда ночь окончательно густела и останавливала всё вокруг, отъединяя их ото всего окрестного мира, они окликали друг друга, почти испуганно, словно боясь того, что не услышат ответа, что одиночество, которое истомило их в прошлом, снова разорвёт им сердца, разметает их судьбы и обречёт на мучительные, беспросветные скитания. Так он снова повстречался со своей Пелагеей. И всё, казалось, было таким же, как и в доме в Прудках. Те же запахи, те же звуки.