Татьяна Беспалова - Вяземская Голгофа

– Зверь-Болото! Зверь-Болото! – бормотал Тимофей, размахивая крюком.

– Угомонись, демон! – рыкнул Фадей. – Поранишь меня своим орудием.

– Дурак! – услышал Тимофей голос Сохви. – Надо было сначала крюк отстегнуть, а потом уж…

– Да какое там болото! – вторила Лада. – Тут одни камни посреди озера. По ту сторону – узкая протока. На большом острове есть челнок. Сохви переправляется ко мне. Помогает. Да я и сама…Ты посмотри, как тут хорошо!

Краем глаза он видит большой, красноватого металла чан, слышит, как где-то совсем рядом льется вода.

– Позволь мне остаться с тобой! – Тимофей чувствует, как с него потоками льется вода. Лада протягивает к нему руки. Что это у неё? Что поблескивает, нанизанное на простую бечевку из конопляного волокна? Она надевает бечевку ему на шею. Он видит её лицо совсем близко, но это не картонная маска с пустыми прорезями для незрячих глаз. Это молодое, веснушчатое, улыбчивое лицо, обрамленное облаком рыжих кудряшек. Всё, как обычно: тонкая сеточка морщинок в уголках глаз, едва заметная складочка на переносье – след пережитых скорбей. Давнее воспоминание, упрятанное, схороненное под спудом лет, болезненное, но всё ещё живое.

– Мама! – хрипит Тимофей. – Я вспомнил тебя. Прости, что позабыл! Прости, что не поминал!

Что с ним? Он плачет? Лицо женщины разглаживается, делается похожим на древнюю полустертую фреску.

– Довольно! Так сердце надорвешь! – Сохви, как обычно, строга.

Вот лицо женщины исчезает. Свет застит пахнущее вчерашним дождичком полотно. Он ощущает небывалую чистоту, хрусткую свежесть чистых пелен, давно забытый, сладковато-терпкий вкус на языке.

– Хлеб и вино, – говорит Фадей. – Плоть и кровь. Вот и всё. Слава Богу!

Тимофея тянет заснуть, лечь на влажную траву рядом с большим медным чаном.

– Не надо! – тормошит его Сохви. – Иди в дом, дурак! Там спи!

– Хоть в такой день не называй его дураком, – мягко возражает ей Лада. – Он сегодня будто второй раз родился.

– Я и рождался, и помирал, – фыркает Тимофей, сжимая здоровой ладонью теплый медный крестик. – Меня так просто не пришибешь!

– Гордый, дурак! Как по-русски? Могила исправит!

– Погоди! – проговорил старик. – Вот поживем ещё, Бог даст, услышим тысячепудовый благовест. Ударит с колокольни Преображения Спаса апостол Андрей [48]и низвергнутся врази сущего в геенну!

Путешествие оказалось длинным и утомительным. Сначала по железной дороге, на жестком сиденье общего вагона. Потом ночевка за ситцевой занавеской, в убогой лачуге пьяной старухи, в Приозерске. Затем долгое, более суток, ожидание на пристани в компании таких же, как она, девушек – поварих, санитарок, огородниц – неприкаянных сирот войны, собиравшихся обрести на Валааме пристанище. Они сидели на чемоданах и узлах, кутаясь в платки, прячась от свежего ветерка за остовами перевернутых лодок. Сидели неотлучно, опасаясь, что места на пароходе для всех не хватит. Наконец судно пришло, притерлось давно некрашеным, с пятнами ржавчины, бортом к пристани. Мужик в ватнике и с засаленной бородой оделил каждую из них пристальным похотливым вниманием. Сказал, морщась:

– Ох, и неказистый же народец! Да и кто согласится жить на острове инвалидов? Хорошо хоть такие нашлись!

Сначала на судно грузили необходимый для островитян товар. Потом на оставшиеся места – кого на палубу, кого в трюм – определили пассажирок. Шкипер, поплевывая и цыкая зубом, смотрел, как они втаскивают на борт свои невеликие пожитки.

– Инструкция по технике безопасности и спасению на водах будет краткой. – Голос из динамика перекрывал монотонное урчание мотора и плеск воды. – Ладога коварна и холодна. Что бы ни случилось в пути – за борт не прыгать. Температура воды в озере в это время года, впрочем, как и летом, не превышает пяти градусов по Цельсию. От Приозерска до монастырской бухты на Валааме три часа пути. Можно подремать, можно покурить, можно чаю попить в кают-компании.

Ольга смотрела, как отодвигается к горизонту берег. По левому берегу бухты – темно-зеленый лес с частыми прядями желтизны и широкая полоса песчаного пляжа перед ним, по правому – кирпичные корпуса ремонтной верфи, башенные краны, трубы. Она стояла одна на корме и ждала, пока пейзаж не превратится в узкую призрачную полоску, чтобы вскоре совсем исчезнуть.

Бабушка Прасковья называла Ладогу коварной убийцей, а сама померла от тифа. Значит, ей, её внучке, не следует опасаться большой воды.