Людвиг Ренн - Война

Я искоса наблюдал за Лёсбергом.

Он был бледен, немного одутловат; его мягкий, пухлый, безвольный рот не понравился мне.

После перестроения по росту антипатия к Лёсбергу еще возросла, особенно со стороны тех, что бок о бок прошли через весенние бои, а теперь оказались разобщенными. Но только они-то и имели собственное мнение. Один лишь Функе со своим невообразимым добродушием заступался за Лёсберга, хотя тот обращался с ним крайне пренебрежительно и всегда находил какой-нибудь непорядок в его одежде или выправке.

На следующий день после перестроения мы направились в траншею. В эту ночь мы Лёсберга не видели. Он явился только наутро, чтобы все осмотреть. Я показал ему участок своего взвода. Пожилой солдат подметал траншею.

— Я замечаю, что ваши люди грязны. Мы должны строго следить за чистотой. У этого солдата совсем невообразимый вид!

— Нам вряд ли удастся лучше выглядеть, пока у нас такие блиндажи; у большинства входы настолько узкие, что приходится выползать на четвереньках, и уж, конечно, вымажешься с головы до пят.

— Не удастся? Этого я не признаю! — сказал он резко. — Надо требовать и получится!

При входе в следующий блиндаж сидел обнаженный по пояс солдат и искал вшей. Он смущенно встал, но не мог принять стойку смирно, так как вход был слишком низкий.

— Встаньте как положено! — прикрикнул на него Лёсберг.

Тот вышел и загородил траншею.

— Чем он сейчас должен заниматься? — спросил меня Лёсберг.

— Сейчас у них перерыв на завтрак, господин старший лейтенант.

— И как надолго?

— Точно не установлено, потому что сейчас еще время сна.

— Почему сон сейчас?

— По ночам у них разгрузка транспорта: в эту ночь они носили за высотку Элизабет рельсы и средней величины мины для минометов.

— Как долго это продолжалось?

— С полуночи до рассвета.

— В таком случае люди совершали прогулку!

— Мины тяжелые, и их нужно нести осторожно.

Я заметил, что Лёсберг хотел и здесь что-нибудь улучшить, но, наверное, мало в этом деле смыслил.

— Дежурный унтер-офицер в окопах! — отрапортовал длинный Зенгер.

— Вы сегодня уже умывались? — Лицо у Зенгера действительно было грязновато.

— Нет, господин старший лейтенант, у нас в траншее нет воды.

— Это не причина! Кто хочет, тот найдет. Мой дорогой Ренн, это не годится! Мы не орда разбойников, а рота Его Величества! — Эти слова, кажется, очень понравились ему самому.

Мы подошли к часовому. Это был краснощекий, молодой парень; он молодцевато отрапортовал, стоя навытяжку. Лёсберг поднялся на ступеньку и положил ему руку на плечо.

— Ну, покажите, что вы здесь наблюдаете!

Часовой объяснил.

Мы пошли дальше.

— Такими должны быть все люди вашего взвода, бодрыми, с выправкой!

— Здесь правая граница моего взвода, господин старший лейтенант.

— Я собираю командиров взводов в одиннадцать у себя в блиндаже!.. До свидания!

Мы с Зенгером пошли назад.

— С ним совсем не трудно иметь дело, — засмеялся Зенгер. — Надо поживее выяснить, когда он делает обход, и ставить часовыми молодцов.

В одиннадцать часов мы — командиры взводов — собрались перед его блиндажом. Он почти два часа распространялся о различных недостатках и указывал, как их нужно исправлять.

Наконец нас отпустили.

— Как тут быть, господин лейтенант? — спросил я командира нашего первого взвода. — Это же никуда не годится — при такой системе люди вообще не будут иметь времени для сна.

— Как быть? Говорить — да, а делать по-своему! — засмеялся лейтенант. Трепте тоже рассмеялся. Но мне было не до смеха. Меня заботила судьба моих людей. Как же тут поступить? Оказывать неповиновение нельзя, но вместе с тем нужно ведь и заступаться за своих подчиненных.

Нельзя не признать, что некоторые из распоряжений Лёсберга были действительно толковыми. Но вместе с тем во всех его словах чувствовалась фальшь. Лёсберг не желал замечать, что таким способом даже там, где изменения по-настоящему необходимы — по крайней мере на мой взгляд — практически ничего нельзя было исправить, все делалось только для отвода глаз. За его спиной мы, командиры взводов, а также и командиры отделений, обманывали его везде, где только можно, и прежде всего — в те часы, когда он не появлялся. Ночью он оставался в блиндаже, так как страдал куриной слепотой.

Вероятно, он в конце концов что-то все же заметил, так как стал искать поддержки среди рядового состава. Хауффе, Хартенштейн и Зенгер были совершенно невосприимчивы к его любезным словам и разглагольствованиям. Молодой Хенель, хотя и доверчивый по природе, тоже был очень сдержан по отношению к новому ротному. Впрочем, Хенель иногда мог быть и очень груб, если его сильно задеть. В его больших светло-голубых глазах было что-то необычное, что привлекало к нему людей, — его любили и пытались защищать, когда в этом появлялась необходимость. Он совсем не был красив, но его дивные глаза покоряли всех. Не избежал их обаяния и Лёсберг, который вскоре произвел Хенеля в ефрейторы, а еще некоторое время спустя — в унтер-офицеры. Хенель очень был этому рад, но не выражал ни малейшей признательности Лёсбергу, чего тот никак не мог взять в толк.