Людвиг Ренн - Война

Все еще в полузабытьи, я заметил, что вошел Сокровище. Верно, он выходил. Он принес свой ранец. Я был не в состоянии уследить за тем, что они там делали.

Потом он потянул меня за руку, уложил на пол, подсунул под голову ранец и укрыл своей шинелью. В голове лениво ворочались мысли: разве можно этак во время сражений? Но я уже был совсем далеко.

Я проснулся оттого, что Сокровище стоял возле меня на коленях и пытался влить мне в рот кофе.

— Как ты вымазался! — воскликнул я.

— Я тушил огонь наверху, — засмеялся он и ткнул большим пальцем в потолок.

Я встал и сел к столу. Я чувствовал себя как-то странно. Едва проснувшись, я уже вспомнил, что произошло, но теперь все воспринималось как-то по-другому. Все отодвинулось куда-то далеко. Сон освежил меня — мне стало необыкновенно легко.

Снаружи было тихо. Только в доме слышались разговоры и шаги.

Вскоре пришел приказ о сборе. Уже смеркалось. Дорога была забита людьми и повозками. Кое-где горели дома, — все больше на том берегу. Там, перед багрово зияющими провалами окон, проходили колонны — они казались непомерно огромными. Широко расползались стрелковые цепи, взбираясь на высотки. Мы одержали победу.

Рота собралась в саду и должна была ожидать там переправы. На дороге, оседлав стул и опираясь подбородком на его спинку, сидел генерал Хане, наш командир бригады, и взирал на пламя горящего дома.

Я уселся рядом с Ламмом на узкой луговой тропке у воды. Темнело. На той стороне на дорогу упал с крыши раскаленный, водосточный желоб. Влажный ветер относил искры через спокойно текущий Маас, странно серый, похожий на змею. Дальше у левой излучины отблески пожара превращали реку в огненный поток.

— Я думал, — сказал Ламм-,— что война делает человека жестче. А ты и вправду такой омерзительно мягкий? — Он встал, чуть пошатываясь, и улегся спать. Намеренно назвал он меня на «ты» или оговорился?

— А ты что — не ляжешь разве тоже спать? — спросил Сокровище. — Я забрал твой ранец с полевой кухни. Всем, кто был в дозоре, они подвезли вещи.

Мы ощупью пробрались к нашим местам. Лейтенант уже спал рядом с новым командиром отделения — унтер-офицером Пферлем. Я улегся между Цише и Сокровищем и заснул; было порядком сыро и прохладно.

Мы стояли утром вокруг полевой кухни и пили кофе. Я показал Экольду на дом над каменоломней.

— Его что — вчера сожгли? Еще только накануне ночью мы его обыскивали. Жутковато было.

— Вы, надеюсь, не ночевали там? — воскликнул Экольд.

— Нет, а почему ты спрашиваешь?

— Так вы же побывали в разбойничьем притоне! Там, сказывают, нашли часть амуниции двух гусар. А коней они выгнали на луг. Но их опознали по свежим клеймам.

— А что сделали с этими людьми?

— Что — расстреляли, а усадьбу сожгли.

Вот так это все мне и представлялось ночью. Но чтобы все так-таки и сошлось, казалось невероятным. Мне как-то не верилось — может, не про эту именно усадьбу шла речь?

На ту сторону саперы перевезли нас на пароме из двух понтонов. Они перевозили всю ночь, но и сейчас еще гребли что надо.

Пленные французы в голубоватой форме стояли на том берегу и безучастно смотрели вокруг.

Мы построились и зашагали по берегу Мааса. На железнодорожном полотне и в садах сооружены были укрепления с бойницами. С нашего берега этого, понятно, видно не было.

Солнце припекало нам спину. На дороге валялись французские ранцы, кепи, гамаши.

— Тут кто-то даже свой мундир потерял! — сказал Цише.

— А там винтовка валяется, — сказал унтер-офицер Пферль. — Им бы только ноги унести. Такое войско скоро перестанет быть боеспособным.

Чем выше подымались мы в гору, тем больше валялось повсюду вещей: шинели, брюки, башмаки, винтовки, штыки и помятые синие походные фляги. Вот это была победа!

— Тут валяются пачки патронов, — сказал лейтенант. — Подберите их и выкиньте в первый же ручей. Не то проклятые бельгийцы подберут и будут нас поодиночке подстреливать.

— Господин лейтенант, может, и винтовки сломать? — спросил Эрнст.

Мы попытались отбить у винтовок приклады. Но дерево оказалось слишком крепким. Потом попробовали сбить мушки. Но и они сидели чертовски прочно.

Справа, в лощине, стояли четыре брошенных орудия, а на дороге — повозка с боеприпасами и перед ней, в спутанной упряжи, — три павшие лошади.

Мы все лезли в гору и такого нагляделись, что аж в жар кидало. И еще я видел то, что могло бы меня радовать: брошенные снаряды, груды винтовок, одеял. Но радоваться я уже не мог. Исподтишка подкрадывались воспоминания о том, что было вчера. Так ли это было, как грезилось мне в мечтах о моем первом сражении? Разве не жаждал я геройства? Вынесу, мол, офицера из-под огня или заколю какого-нибудь чернявого в смертельной схватке? Почему выпало мне на долю пережить нечто мерзкое? Сперва драпанул, пусть всего лишь за дом, но ведь это было первое, что я сделал на поле боя! А потом выставил себя на посмешище — стал палить в стену каменоломни! Как же могло так получиться? Ну разве мог враг сидеть за стеной каменоломни!