Юрий Герман - Далеко на севере. Студеное море. Аттестат

— Что? Каков поступочек?

— Не понимаю, чем он уж так плох.

— Да ведь это черт знает что. Я, по существу, мальчишку украл.

— У кого?

— У нее. У Ольги Николаевны. Она меня благодарит, а за что? За то, что я ни секунды не потерял на возню с мальчиком, не воспитывая его, не тратя на него душевных сил, в то время как она…

— Послушайте, майор, — сказал я, — напоминаю вам, что вы все это время с оружием в руках, своей кровью защищали Родину. Вот у вас четыре нашивки за ранения. Так?

— Так, — согласился майор. — Но… я-то его, Алика, не поднимал. Скорее Гаврилов…

— Бросьте, майор Родионов, — сказал я. — Противно слушать. Вздор развели какой-то.

— Вы серьезно так думаете?

— Конечно. И перестаньте смолить одну папиросу за другой, дышать уже нечем. Делаю вам замечание как старший по званию, ясно?

— Ясно, — сказал Родионов.

— То-то, Пойдем на палубу.

Он послушно поднялся за мною наверх. Катер хорошим ходом шел мимо моего дивизиона. Корабли стояли чинные, спокойные, сильные, и сердце у меня забилось и застучало — вдруг стало приятно, что я им командир.

Катер развернулся и резко сбавил скорость. Мотор застучал медленнее и заглох.

— Чай будем пить, майор? — спросил я.

— Приглашаете?

— Приглашаю.

Матросы подтянули катер к борту. Я занес ногу на трап, вахтенный, выждав положенную секунду, полным и звучным голосом скомандовал: «Смирно».

— Вольно, — ответил я.

На палубе мы с майором еще постояли и поглядели по сторонам: далеко, в розовой дымке был берег, над нами кричали, скользя на крыло, белые чайки, залив лежал спокойный, гладкий, ленивый, нестерпимо сияющий под предутренним солнцем.

— Нравится, майор? — спросил я.

— Нравится, — задумавшись, ответил он, а когда я взглянул на него, то понял, что он говорит о другом…

На трапе мы встретили Гаврилова. Он вытирал руки паклей и сердито говорил кому-то вниз:

— Безобразное положение. Совершенно безобразное.

— Спать, инженер, спать, — сказал я.

— Поспишь тут, — ответил Гаврилов, — как же.

— Ну, тогда чай пить…

— Чай пить — это другое дело…

Мы тихонько прошли по коридору в кают-компанию и сами раздобыли себе чаю. Гаврилов отдраил иллюминаторы, и сразу стало свежо и прохладно. Зевая спросонья, вошел Лева и спросил:

— А мне чаю можно?

Стуча хвостом по креслам, явился Долдон и длинно, с воем зевнул.

Не знаю, зачем я рассказываю об этом ночном чаепитии. Но как-то мне кажется, что было оно завершением какого-то кусочка нашей жизни. И очень я хорошо запомнил, как мы сидели все в одном конце стола, пили чай, разговаривали что-то такое утреннее вполголоса, а в ногах почесывался и тявкал Долдон, и все мы понимали, что крепко и нерушимо связаны друг с другом. Связаны навечно, кровно, связаны так, что связь эту разорвать невозможно иначе, как уничтожив нас самих.

Кажется мне, что все это понимали, хоть об этом именно деле не было сказано ни полслова. Да ведь и не говорят мужчины о таких вещах никогда.

Поболтали, потом разошлись спать А я еще вернулся, забыл папиросы, И Гаврилов тоже вернулся — уж он не мог чего-либо не забыть.

— Ну как, Евгений Александрович? — спросил я.

— Все нормально, — ответил он, — совершенно нормально, товарищ комдив.

Потом хлопнул себя по лбу и сказал:

— Да вы на переборку-то не посмотрели? А ну-ка, взгляните!

Я взглянул туда, куда показал рукой Гаврилов. Наи переборке кают-компании, рядом с портретом нашего покойного Татырбека, висела маленькая фотография под стеклом. Это был сын Татырбека со своими смешными кудряшками и агатовыми твердыми глазами.

— Ничего, товарищ комдив?

— Правильно! — сказал я.

— Может быть, как-то не в традициях?

— Мы традиции, инженер, сами делаем.

Еще несколько секунд мы смотрели на Татырбека. И он тоже на нас смотрел — спокойно и открыто, точно говоря взглядом что-то сердечное и простое, как говаривал иногда Татырбек, когда был жив.

— Ну что ж, товарищ комдив, — сказал Гаврилов, — спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — ответил я.

Полярное — Архангельск, 1944