Юрий Герман - Далеко на севере. Студеное море. Аттестат

За день до своего отъезда он твердо решил, что скажет Ольге Николаевне правду, для того чтобы после его отъезда она осторожно, по-женски приучили Алики и мысли, что отца у него все-таки нет.

Весь этот вечер он ждал Антропову нетерпеливее, чем обычно. Алик уснул рано. Родионов сидел один, слушал, как бьют часы в комнате Ольги Николаевны, как спокойно, полно дышит мальчик, как скребется в подполье мышь.

И вдруг понял, что не может отдать Алика.

За эти дни и ночи он узнал, о чем думает и чем живет мальчик, увидел, как он спит и ест, свыкся с ним совершенно и с абсолютной для себя точностью понял, что теперь этот мальчик его. И что с этим ничего нельзя сделать. Он отобрал его у скарлатины, он держал мальчика за горячие руки, когда тот бредил и кричал, что его «тащит» и «крутит», он кормил его с ложки — слабого и желтого — и радовался, когда ребенок еще требовал еды, как же он может отказаться теперь от него?

И к кому он поедет без него после войны?

Куда ему будет торопиться?

А посылку? Ведь так ужасно хочется послать кому-нибудь посылку с фронта, какая зависть наполняла его, когда он видел, как товарищи готовят посылочки, чтобы отправить их с оказией. А ему было некуда, некому.

Когда он ехал сюда — подумал: «Теперь и посылки есть кому посылать». А вот, оказывается, нет.

— Папа! — позвал Алик, еще не проснувшись, потом проснулся, сел в постели и сказал: — Попить дай.

Родионов налил воды в чашку, Алик закрыл чашкой пол-лица и, долго чмокая, пил.

— Ну, ложись теперь, детка, — сказал Родионов.

— Лошадь ка-ак прыгнет! — сказал Алик, и Родионов понял, что это он сказал не из жизни, а из того сна, который он видел.

Позвонила Ольга Николаевна и сказала, что задерживается.

— А то шли бы поскорее, — сказал Родионов, — я тут картошки чугун сварил…

— Постараюсь, — ответила она.

Когда она пришла, лицо у нее было не такое утомленное, как обычно, и в этот вечер он первый раз рассказывал ей о войне. Она слушала, покусывая губы, не глядя на него, и, когда он «отрывал» по своей манере одну историю про то, как «в их сволочном тылу» он три недели гнил на стружках в заваленном погребе, а кругом рыскали немцы, Родионову показалось, что докторша всхлипнула. Но она не всхлипнула, просто сморкалась, а он все рассказывал и рассказывал и не мог остановиться. Его прорвало, он должен был наконец выговориться, и, чем больше он говорил, тем внимательнее она его слушала и тем чаще сморкалась, отвернувшись от стола. Так они проговорили полночи.

И когда она ему рассказывала о себе, о своем погибшем муже, о том, как они жили раньше на Черном море, ему было приятно ее слушать, и казалось, что ей тоже хорошо с ним разговаривать. А когда было уже время ложиться спать, она внезапно и почему-то резко спросила:

— Это все, разумеется, отлично — то, о чем мы с вами болтали, но как же будет с мальчиком? Надо что-то решать.

— И решайте, — оторвал Родионов.

— Но ведь отец — вы.

Родионов отвернулся. Краска ударила ему в лицо.

— Вы отец, вам и решать, — почти раздраженно сказала Ольга Николаевна.

— Если я отец, то вы мать, — сказал он. — Странная ситуация. Вы его три года подымали.

— Не три, а два. При участии еще одного человека, которого я и в глаза никогда не видела.

— Это Гаврилов, что ли?

— Да, Гаврилов.

— Вы знаете, сколько у него у самого детей?

— Сколько?

— Трое своих да двое чужих…

Он усмехнулся. Сделал шаг к докторше и виноватым голосом произнес:

— Вы на меня, Ольга Николаевна, не серчайте, если я что не так скажу. Но мне кажется, что вам не хотелось бы разлучаться с Аликом.

Она опустила голову, узкие плечи ее вздрогнули.

— Оба мы с вами одинокие, — продолжал Родионов, — и не дети уже. Взрослые. Давайте, ежели я, разумеется, останусь жив, поселимся вместе. У парня вроде бы будут родители и вроде бы человека из него сделают. Мешать я вам нисколько не буду. Мужчина я тихий, непьющий, переедем куда-либо на юг, к солнышку поближе, соединим наши хозяйства и будем жить, как кому из нас заблагорассудится. Ни ваша личная свобода, ни моя этими бытовыми делами, как и думаю, стеснена не будет… Ну… а некоторые неудобств несомненны…

Ольга Николаевна молчала.

— Вы подумайте, — сказал Родионов, — и мне напишите. Ладно?

Он уехал, и она написала, что его предложении так ее обрадовало, что у нее нет слов для того, чтобы выразить степень своей благодарности…

Катер шел, ровно постукивая мотором. Родионов кончил рассказывать и закурил. Потом заглянул мне в глаза и спросил: