Алексей Федоров - Моя война

Разбудил нас хозяин. Мы умылись и зашли в харчевню. В ней произошли изменения – столы, залитые, как я видел утром, вином и заваленные остатками пищи, были застелены скатертями и сервированы чистыми тарелками, вилками, ножами и кружками. Пол был вымыт.

Француз сказал, что хозяин устраивает банкет в честь русского коммуниста, и что скоро прибудут гости из соседней деревушки.

Они собрались часа через полтора, когда стало совсем темно. Пришли молодые парни и девушки, принесли бубны, гитары, кастаньеты.

Хозяин усадил всех за стол и произнёс тост в мою честь. Потом началось веселье. Впервые я видел испанские и баскские танцы (ведь я был в Стране басков), впервые услышал щёлканье кастаньет. Веселились часа четыре. Выпив изрядно, я тоже пустился в пляс, потом пил с девушками на брудершафт, что мне очень понравилось.

В полночь мы двинулись обратно. Тяжёлый мешок шерсти отягощал мою спину. Мы шли обливаясь потом, хотя было прохладно. Дошли без приключений.

Я «заработал» себе серой шерсти на свитер, который мне связала в Париже Женя и послала в Сен-Жан-де-Люз для вышивки. Получил его, когда она приехала в Москву. Серый свитер с голубой затейливой вышивкой.

Уезжали мы в Париж с четырьмя ящиками рыбы – два ящика свежих и два ящика солёных сардин. От рыбы, конечно, пахло, и, когда мы с Женей заснули, соседи по купе вынесли ящики в коридор. Утром появился контролёр и за провоз рыбы, к большому удовольствию соседей по купе, хотел взять штраф, но, увидев мои партизанские документы, отстал и даже помог мне внести ящики обратно в купе (теперь уже к большому неудовольствию соседей).

Париж жил на карточном пайке, поэтому наша рыба (около 40 килограммов) пришлась как нельзя кстати родным и знакомым, в том числе корниловскому капитану с его красавицей-женой.

По приезде в Париж я узнал, что началась репатриация советских людей на родину. Услышал и о том, как встречают власти и КГБ репатриантов – допросы, лагеря, тюрьмы, ссылки и даже расстрелы.

Мне это стало известно не из французской печати (она об этом в то время не писала), не от «агитаторов», засылаемых союзниками, – нет. Обо всём этом я узнал от двух молодых парней, вернувшихся в Россию и сумевших удрать оттуда на Запад. Им нельзя было не верить, ибо они не афишировали себя, о своих приключениях предпочитали молчать, а мне рассказали в компании за хорошим столом. Их рассказы не произвели на меня особого впечатления, скорее наоборот, заставили меня поторопиться с отъездом, да и их я убеждал вновь поехать на родину.

Медлить я не мог: терзала тоска, делала меня на чужбине беспомощным, и даже большая любовь не могла нейтрализовать эту тоску.

Возможность быстрого возвращения окрылила меня. Я помчался в консульство и узнал, что репатриантов собирают в лагере местечка Борегар. Поехал туда в составе большой партии репатриантов. Меня провожала Женя. Везли нас в открытых грузовиках, и ребята, у которых ещё оставались крупные суммы денег, бросали их пачками в населенных пунктах, которые мы проезжали. Жители бросались подбирать бумажки. А я был уже без денег, с одним большим чемоданом барахла.

Из Борегара нас дня через два доставили на аэродром, где сажали на грузовые «дугласы» и отправляли в Лейпциг, занятый в то время американскими войсками. Я всем сердцем стремился в Союз, но должен признаться, что в дни пребывания в Борегаре меня терзали сомнения – не вернуться ли к Жене? Любовь и тоска по родине боролись в моей душе с любовью к прекрасной женщине, но родина победила.

В Лейпциге американцы разместили нас в аэродромных ангарах, обращались с нами корректно и спокойно, вечером накормили, а утром, после завтрака, на грузовиках повезли по прекрасному шоссе на восток.

Передача происходила торжественно, с оркестром и трогательной речью какого-то офицера, который в заключение попросил сдать оружие (я оставил там пистолет калибра 6,35). Нас отвели в казарму, вернее, в полуразрушенное административное здание.

Там я попал в число остающихся в армии и теперь уже не помню, как мне удалось избавиться от этой перспективы. Кажется, я приложил немало усилий, хитрости и изворотливости. Мне во что бы то ни стало надо было попасть в эшелон, отвозивший репатриантов на родину. Ведь мы договорились с консулом Гузовским, что Женя сможет приехать ко мне в Москву по получении моего письма. И я твёрдо верил официальному представителю советской власти. Откуда мне было знать, что он – негодяй!