Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград.Том шестой. Этот день победы

– А ти бы ни бэгал, ни прыгал козлом по Крэмлю с писталэтом… Ни трогал би людэй в синих фуражках…тибя бы…– резонно возражал маленький человек в кресле и его зоркие глаза, рыжие и лучистые, с аспидными зрачками, – брызгали весёлой, ядовитой ненавистью. – И насчёт «сабак рваных»… ти ни прав, бивший капитан-палитрук. Что? Опять «вспылил»? «Пагаричился», аа? Э-э, ни харашё это. Савсэм ни комильфо. Видимо… всё-таки правильно гаварит таварищ Власик: «Брось козла причёсывать. Один хер – козлом останитца». Как думаеш-ш, бивший капитан-палитрук, аа? Так чито мне сдэлать с табой за это?

… с опалённой ресницы Рысяна сорвалась скупая полынная слеза. И в ней, как в прозрачной капле росы, в мгновение ока отразилась и промелькнула вся его жизнь; всё дорогое и милое сердцу, с чем он жил все эти годы, хранил в сердце…С чем шёл в атаку; что согревало в лютый мороз, что помогало выжить в этом аду…и с чем он теперь навсегда прощался. Остекленев взором, каменея скулами, он отчётливо брал умом: судьбу, как и суку-войну просчитать невозможно. Каждый её момент, каждый поворот – таит в себе бессчётное количество разбегающихся вариантов. И каждая из этих возможностей, как правило, связана с человеческой жизнью.

* * *

Видит Бог, именно думалось, так горело внутри Алексея в те мгновения тишины, когда его подвели и оставили один на один со Сталиным. Но вот ведь! – гром не из тучи…В действительности всё получилось совсем иначе.

Товарищ Сталин оставаясь в кресле, вновь набил любезную трубку. И после – тоже нет! – не набросился зверем, не зарычал, не закричал, не сделал чего-то ужасного, чего ожидал Рысян. Напротив, внимчиво посмотрел на него, явно приглашая к серьёзному разговору.

– капитан Кучменёв. Замкомбата 472-го стрелкового полка. После ранения у Орловки, назначен старшим политруком во 2-ой батальон, – по-военному вытянув руки по швам, должил Алексей.

– Н-да…– хозяин, топорща моржёвые усы, красноречиво задержал взгляд на побоях Кучменёва. Подкожное кровоизлияние набрякло, вздулось, как грелка, уродуя лицо. От левого виска, кроя веко и, разползшись кленовым листом до половины щеки, багровел лиловый синяк. Разбитые: нос, губы и правая бровь – тоже не радовали взгляд. – Э-э, видиш-ш, с каким кантингетом прыходитца работать. Дубаломы, чэстное слово. Но ти, капитан, особо ни дэржи на них зла, ни обижайся…– малиновый зрак чубука предостерегающе вспыхнул зловещим рубином. Верховный, ровно кавказский вулкан, окутался синим дымом. – Сагласен, они ни ангелы, канечно…Но ангелы в этой спэцструктуре, сам панимаеш-ш…и ни работают. Что дэлать, Алексэй-Моисэй? У кадаго свой хлеб. Слюжба такая. Врэмя в мире такое! Вайна, как лакмусовая бумажка…Сразу видно, у каво какой хвост, зубы. Врэмя малчания ягнят прашло. Ваа, так всэгда бивает в час суровых испытаний. Ягнята одэли волчьи шкуры…и показали свой истинный хычный оскал. Но сэрдца их астались овэчьи, палитрук. Зато ми – Савэтская власть! – имэим настаящие волчьи зубы и аппетит, на таких-сяких псэвдапатриотов. А что же…по факту получаетца, палитрук? – Сталин, прищурив один глаз, искоса посмотрел на него, отвёл трубку в сторону. Лицо его передёрнулось гримасой отвращения, и он с презрением произнёс:

– А по факту: врагов-прэдателей всо больше и больше, а друзей-таварищей всо мэнше…Во-от! – сегодняшняя правда мамэнта, капитан. Опять же морковку прапалывать можно только двумя способами, вэрно? Либо видэрать сарняки, либо марковку. Хотя-а…Э-э, я тибе больше скажу. Адын о-очен хитрый челавек, навэрно, еврей, изрёк: «Сарняк-это растэние, достоинство, каторого нам ещё ни извэстно». Что ж, можит быть…Поживём-увидым. Ти, понял мою мисль? – Он скрежетнул зубом по мундштуку. – Вот-вот, я тоже так нэ думаю. Это всо придумки хитронырых троцкистов, либералов-империалистов и прочих врагов Савэтской власти. Уж павэрь моему опиту. Хуже явного врага…скрытый враг, каторый наносыт удар ножом в спину. Вот наши правэренные таварищи из НКВД и дэржат ухо востро. Находят и карчуют в наших рядах таких ядовитых ящериц-змэй, тарантулов и скорпионов! Панятно тепэрь тебе, капитан-палитрук?

– Так точно, товарищ Сталин! – заученно по-строевому ответил Кучменёв. Хотел привычно бросить ладонь к виску, козырнуть, да вовремя спохватился, – в Красной Армии к «пустой» голове руку не прикладывают.

* * *

«Гадство! Нет! – тысячу раз нет!» – ему было, что возразить, что сказать на слова. Самого. Сотни вопросов терзали душу. Но он стоял, будто стреноженный, набрав в рот воды. Новое стойкое ощущение овладело им. Словно он, капитан Кучменёв, шагал в середине какой-то растянувшейся до горизонта, шинельной колонны, впряжённый в сыромятную упряжь; тянул за собой деревенские, с плетёным кузовом санки с установленным на них тяжёлым пулемётом «максим». Поклажа была тяжёлой: помимо циклопического ствола, колесная станина, бронированный щиток и полный боевой запас патронов в металлических цинках. Но мускулы его были крепки, не изношены, и, когда сани застревали в колдобине, зарывались носом в снег, он с силой поддёргивал ремень, вырывал из плена полозья, слыша, как грёмко звякает вправленная пулемётная лента. Тело его было жилистым-тренированным, но в голове было туманно и пусто. Он будто не понимал, не хотел понимать, куда его ведут, зачем запрягли в постромку, окриками торопят, чуть что, – толкают в спину прикладами. Он был туп и покорен, как выхолощенный мерин, лишённый норова, воли, природной смекалки. Он, хоть убей, не мог понять, кто он! Кто такие, идущие вокруг него вооружённые люди. В его голове возникали и тут же исчезали разрозненные цветные видения, не собираясь в целостную мозаику. Словно из него вырезали крохотную толику мозга, к которой, как лепестки, присоединялись впечатления жизни. Теперь эти впечатления, как лепестки без сердцевины, рассыпались. Сыпались в его сознании, что шелуха, причиняя муку, отвлекая от простой и тяжёлой работы, к которой его приспособил хозяин. Порой ему чудилось, что в его оскоплённом сознании что-то начинает расти. Подымается, как срубленный мотыгой сочный корень, выдавливая из себя зелёную почку. Но не хватало грома небесного, после коего из голубой тучи прянет шумный животворящий дождь, вспоит умирающий корень, вылепит из него изуродованную клейкую почку.