Александр Андреев - Очень хочется жить. Рассудите нас, люди

— Подчаливай выше. Так. Натяни покрепче. Закрепляй.

Я втыкал гвоздь в сырой шов — шнур трепетал, как струна. И опять выверенные и спорые движения. Кирпичи шли и шли через мои руки, красные и возмутительно одинаковые… Единственные, пожалуй, предметы на свете, которые не могут доставить человеку радости, — жесткие, румяные, бездушные кирпичи! Но, должно быть, это от усталости: я все острее ощущал боль в пояснице и в плечах. Даже армейская закалка не помогала. Неприлично. И мне тогда подумалось: затаилась сейчас где-то в сторонке моя Судьба, наблюдает за мной, и ухмылка ее полна иронии… «Учился, читал умные книги, заучивал наизусть Байрона и Блока. Для чего? Для „культурного“ обхождения с кирпичами? Все эти парни и девушки работают так же, даже лучше, не зная книжных премудростей, — у них меньше разочарований…» Я взглянул на Анку. Ей, безусловно, легче — пять или шесть лет школы — больше не нужно, чтобы подавать каменщику раствор.

Когда Трифон объявил перекур, я со сладкой ломотой разогнул спину.

— «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» — спросил я Анку.

— Чего-чего?.. — Анка засмеялась изумленно. — Ты, Алеша, с непривычки заговариваться стал.

Трифон окликнул меня.

— Эй, приятель! — Он лениво кивнул на Анну, выдыхая из широченной груди дым папиросы. — Ты ей на мозги не капай! Соображаешь, про что я говорю?..

Петр Гордиенко отвел меня в сторону.

— Можно дать тебе несколько полезных советов? Трифон и Анка любят друг друга, на днях они поженятся. Трифон ревнив не меньше мавра, учти это… А вообще хорошенько присматривайся к работе Трифона, замечай, как действует этот великий мастер, — я не шучу. Это будет лучше, чем щеголять перед Анной своей эрудицией. Она стихов этих не знает, и смущать ее ни к чему…

Трифон затоптал окурок и взял в руки мастерок. Я стал готовить для него кирпичи… Я представил на миг за спиной у себя Женю. С каким изумлением, с затаенным смешком следила бы она за моей работой. Строитель Города Солнца!.. Кирпич выпал у меня из рук, я смахнул со лба пот. Трифон сочувственно улыбался:

— Устал? Отдохни.

— Ничего. — Я подхватил и положил перед ним кирпичи. Потом сказал: — Слушай, Трифон. Ты действительно отличный мастер, позавидуешь. Но я должен скоро, очень скоро научиться, догнать тебя в твоем мастерстве, затем обогнать. И ты мне в этом деле поможешь. Мне это просто необходимо.

У Трифона отвалилась нижняя губа, как тогда, в парке, когда я заявил, что справлюсь с тремя такими, как он.

— Анка, — позвал он. — Послушай, что он говорит. Откуда, Токарев, у тебя столько нахальства? Ну, гусь!..

Я переселился в общежитие — в длинный приземистый барак с просевшей крышей. Мне все время казалось, что он долго полз по земле, как старый пес, и вот прилег на этом месте издыхать.

Каждое десятилетие оставляло во всех углах страны такие вот хлипкие, дощатые сооружения. И. думается, нет ничего живучее этих временных, сделанных на сезон, бараков! Особенно щедро посеяли их бурные тридцатые годы… Это я много раз слышал от старших. Сколько поколений прошло через темные и вместительные утробы бараков!.. Сколько юношеского энтузиазма видели они, сколько драм, как много хранят воспоминаний о чистой и пламенной любви! Сколько людей возмужало здесь, сколько их устремилось отсюда в высокий жизненный полет! У многих такой барак топором не вырубить из памяти.

Вот и моя очередь подошла. Возможно, люди моего поколения будут замыкающими в этой очереди. Наступит день, соберутся оркестры и грянут гимны всеобщего благоденствия: в этот день будет разломан и сметен с лица земли последний барак — символ нужды и нехваток…

Барак наш, как и многие другие, был поставлен на отшибе и считался загородным. Теперь на него охватывающим фронтом неумолимо наступали жилые кварталы. Барак долгое время был общим — на восемьдесят коек. Года три назад сами жильцы переоборудовали его, поставили дощатые перегородки и разбили на клетки-комнаты с длинным коридором посредине.

Петр Гордиевко и Трифон Будорагин взяли меня к себе.

Был вечер, когда я принес свои вещи в это холостяцкое пристанище. Гордиенко и Будорагин ушли на занятия. Я сел на койку и, закрыв глаза, улыбнулся устало и с упреком; эх. Судьба, не балуешь ты меня, вот отшвырнула с главной магистрали, сунула в эту утлую комнатенку — живи! А Женя, как мне казалось, осталась в том оживленном потоке, что весело катил по самой середине жизни. Придется все начинать сначала. Что ж, запасись терпением и — да здравствует это начало!