Александр Андреев - Очень хочется жить. Рассудите нас, люди

Вадим часто замигал.

— Обувщиков? Не гожусь я в родоначальники. Роль продолжателя рода едва тяну.

Мы остановились возле метро. Среди серых квадратных колонн на ступеньках и у входа в зал имени Чайковского толкались молодые люди. Одни поджидали своих подружек, другие искали «лишний билетик» в концерт, третьи заняли места для обычного вечернего времяпрепровождения и случайных знакомств.

— Живете вы. Вадим, сегодня, а мыслишки достаете из какого-то бабушкина сундука, — сказал я, продолжая разговор. — Они давно слежались и заросли паутиной…

— У него четыре тетушки — старые девы, — не без удовольствия вставила Женя и отвернулась, чтобы утаить усмешку.

Вадим понял, что говорил неумно, и, прикрывая неловкость, с досадой оборвал Женю:

— Оставь моих тетушек в покое! — Он повернулся ко мне. — Я рассчитываю, что вы способны понимать юмор.

— Вполне. Моя мать, малограмотная женщина, с детства прививала мне и моим братьям простую заповедь: старайтесь делать людям добро, приносить пользу. Пользу! Образованный человек обязан приносить пользы больше. Пусть этo замечание не покажется вам юмористическим…

Я умолчал об отце: старику до отчаяния хотелось, чтобы хоть один из его сыновей получил высшее образование. «Вам все дано, все дороги для вас открыты, только не плошайте…» Эта избитая фраза в его произношении была исполнена поэтического смысла и легкой горечи: Советскую власть он, рабочий, считал властью родной, и ему было горько, что мы, его сыновья, не пользовались в полную меру ее дарами. Когда я, любимец отца, не сдал после школы в институт, он постарел лет на пять…

— Все это ерунда, что вы говорите, — услышал я сзади себя уверенный и насмешливый голос.

К нам подошел Аркадий Растворов — Кадя, как его называли. Клокастая «кубинская» борода, ястребиный нос и умные, нагловатые глаза. Вместе с Кадей были Кирилл Сэз, большой, жирный, с квадратным подбородком и широкими бедрами; казалось, брюки на этих бедрах вот-вот лопнут. И Мишка Меркулов, худой и длинный, с вставным глазом. Этот расширенный мертвый глаз придавал лицу загадочное и жутковатое выражение и наводил на мысль о сказочных циклопах.

— Ерунда, — повторил Аркадий, пожимая мне руку. — «Польза людям», «смысл жизни», «благо», «честь», «совесть» — все эти христианские понятия давно пора спустить в мусоропровод. Чтобы преуспевать в этом мире, нужно отбросить весь этот добродетельный хлам прочь. Необходимо выработать из себя подлеца. Не просто подлеца, а величайшего подлеца! Кто больше подлец. тот выше поднимается по служебной и прочей лестницам. Это закон. И если вы этот закон не постигнете, то ни черта в жизни не добьетесь. Могу сказать вам это заранее.

— И достигли успехов в этом направлении? — спросил я.

— Ничего, не жалуюсь.

— Ого!.. Кидаетесь такими словами, чтобы еще больше подчеркнуть свою оригинальность? — Я не раз встречал людей, которые старались ошарашить словом или поступком, чтобы выделиться.

— Никакой оригинальности в этом не вижу, кроме здравого смысла, — ответил Аркадий.

— Здравого смысла? — переспросил я, внимательно разглядывая Растворова. — Вы это всерьез?

Аркадий хитро улыбнулся.

— Я не поклонник серьезных вещей. В любой шутке больше истины и правды, чем в самом серьезном докладе или наставлении. А вы, — спросил он меня, — по всему видать, стоите на коленях перед пошлыми ветхозаветными проповедями «ученье и труд — все перетрут» и все остальное в том же роде. Какая старина, какой маразм! — Аркадий кивнул Вадиму и рассмеялся. — Недавно мы были у Дины Верещагиной. Танцевали, веселились. И вот в самый разгар вечера неожиданно вторглась косматая старина — Динин дядя, профсоюзный деятель какой-то. И вот этот старикан начал к нам придираться и брюзжать. «Что носы повесили, молодежь, — начал он, — аль помешал? В песне вон поется „старикам везде почет“. Вранье. Для красного словца сказано. Старики теперь всем мешают. В электричке ехал вместе с молодежью, не чаял доехать. Нет того, чтобы газету вслух почитать, или дискуссию открыть по серьезному вопросу, или на международную тему поговорить. Куда там. Ни одного путного слова не услышал. Мелют какую-то чепуху, хохочут и на патефоне пластинки крутят. Вот какие ваши интересы. Не та пошла молодежь, ох, не та! Не так растим ее, не так воспитываем, хлебнем мы с ней горя, если час испытаний придет. Легко живете, ох, легко! Поете, танцуете, расплескиваете себя по пустякам, ничего не оставляете про запас, про черный день. О революционных традициях знаете понаслышке. Не интересуетесь, как мы завоевывали Советскую власть, как сидели на голодном пайке, как вшей кормили в окопах. Все кричим о воспитании, о гуманном обращении. А вас, молодчиков, стегать надо почаще, как стегали нас. Гайки надо потуже подкручивать… Ручки белые, ноготки лаком покрыты, в шелках — куда вы годитесь!..» Я не стерпел, конечно. «Надоели нам ваши проповеди до тошноты, говорю, — не хотим голодать, не хотим, как вы, вшей кормить. И вообще, дядя, что вы к нам пристаете? Не повернись, не станцуй, не выпей, не засмейся! На одни трудности нет запрета. Сыты по горло вашими трудностями!..» Я думал, у него разрыв сердца будет — так он разъярился.