Иван Никитчук - Пламя мести

Но не той была степь сегодня, в предвечерний час. Иными звуками, иными шорохами полнилась она. Смолкли, притаились, будто перед страшной грозой, пернатые ее обитатели. Казалось, все живое теперь тревожно замерло. Не слышно и волнующей душу стоголосой песни.

Вьется и вьется над дорогами пыль. Гул и грохот заполнили золотые просторы степи до самого неба.

Люди уходили от надвигающейся беды. Уходили на восток, вглубь родной страны. Труженики покидали родные гнезда, кормилицу-землю, на которой родились, за которую бились не раз. Велика была скорбь. Кажется, нет такой меры, которой можно было бы измерить ее, и нет таких слов, чтобы выразить.

Платонов шагал по обочине широкой дороги. По обеим ее сторонам стояли, поникнув тяжелыми колосьями, спелые хлеба.

Среди идущих навстречу людей изредка попадались знакомые. Это были чаще всего из других сел учителя, с которыми Платонову приходилось встречаться. Иные, заметив его, здоровались. Он отвечал на приветствия и шел дальше.

Вдруг взгляд его остановился на старом колхознике. Тот шел в стороне от дороги, по грудь в колосистой пшенице, шел, слегка наклонившись вперед, подставляя лицо под удары встречных колосьев.

– Уходишь, дедусь? – спросил Платонов.

Старик поднял голову и приостановился.

– Приходится, товаришок, чы як вас называть? – поправился он, исподлобья взглянув на собеседника. Но встретив прямой, открытый взгляд Платонова, кивнул головой вслед проезжавшей повозке, на которой сидели рослая светловолосая девушка лет шестнадцати и мальчик – поменьше. – Внучаток нельзя тут оставлять, батько их комиссаром полка там, у наших. Петро Гончарук, может слыхали?

– Слыхал, – ответил Платонов.

– Это сын мой, – с гордостью заявил старик.

– Как же, как же, знаю.

Имя, которое назвал старик, было знакомо Григорию Ивановичу. Петр Гончарук был вторым секретарем райкома в соседнем В.-Михайловском районе.

– Петр Анисимович Гончарук. Очень хорошо знаю.

Платонов заметил, как старик расправил под холщовой рубахой еще крепкие костистые плечи, как горделиво поднял седую голову.

– Хороший у вас сын.

– Да, добрый сын, – улыбнувшись, произнес старый Гончарук.

Но улыбка тут же сошла, и он вздохнул.

– Ну вот, стало быть, и уходим из родных мест.

Учитель взглянул в подернутые печалью стариковские глаза и тихо, задумчиво спросил:

– Тяжело уходить?

– Тяжко, сынку. Хоть и не в чужую сторону идем, а все же… дом… земля родная… Родился на ней, семьдесят лет прожил тут. – Старик на миг задумался, затем сорвал крупный, во всю ладонь, усатый колос пшеницы. – Видите, какой богатый уродился в этом году. И вот… остается тут. – Дед глубоко вздохнул и вдруг неожиданно спросил: – А вы что же, назад идете?

– Так нужно, – ответил Платонов, – ваш сын там, а я здесь… но дело у нас с ним одно.

– Понимаю, – с уважением произнес старик, – желаю вам всего наилучшего.

– Спасибо, и вам также.

Гончарук поклонился и, зажав в руке сорванный колос, пошел догонять повозку.

Платонов стоял и смотрел вслед старому колхознику, а тот шел, по-прежнему наклонившись вперед, подставляя лицо под удары колосьев.

Солнце садилось быстро, прямо на глазах. Вот оно, огромное и красное, уже коснулось краем своим дальней полоски лесопосадки, а еще через минуту погрузилось в его синеву, и только на короткое время задержался над землей большой золотой обод и спрятался. И, теперь уже на том месте, все разрастаясь по горизонту, полыхала багряная полоса заката.

А над дорогами все так же продолжала клубиться пыль, так же стояли неумолкаемый людской гомон, скрип множества повозок, фырканье моторов, мычание коров, овечье блеяние…

Добравшись до села Цибулевки и посетив родителей, передав старикам на хранение свой партбилет и некоторые другие документы, в Цебриково Платонов возвращался ночью. Он шел не главной дорогой, а той, что глуше и малолюднее, – через село Ольгиново.

Он спустился в долину и берегом, густо заросшим молодыми вербами и камышом, направился к тому месту, где через речку Малый Куяльник был проложен бревенчатый мосток, соединяющий село Цебриково с соседним селом Малое Цебриково. Это было самое узенькое место на реке, всего три-четыре метра шириной.

От воды, подернутой белесой пеленой тумана, тянуло сыроватой свежестью. И только теперь Платонов в полной мере ощутил усталость. Лишь здесь, наедине с самим собой, он вспомнил, что все последние три дня совсем не отдыхал и не смыкал глаз. Прошлая ночь и весь сегодняшний день прошли в напряжении там, где он отправлял семью. В довершение ко всему почти двадцать километров, только что пройденные им, давали себя знать. От пота и пыли в теле стоял зуд, от усталости стучало в висках.