Виктор Литовкин: Удержать высоту

Начало мая 1940 года выдалось в Ленинграде солнечным и теплым. Лейтенант Петр Шутов стоял спиной к восьмиколонному портику Смольного, подставив солнцу лицо и зажмурившись от яркого света. Чувствовал он себя слегка оглушенным от нежданно свалившегося на него счастья. Ему казалось, что все это — непривычная, волнующая тяжесть Золотой Звезды на груди гимнастерки, безудержная игра солнечных лучей, ликующий в половодье весны и тепла старинный парк, напоенный свежестью воздух и тишина, не томительно длинная, гнетущая, как на передовой перед боем, а праздничная, торжествующая, — ему только приснилось. Что стоит открыть глаза, разлепить сомкнутые, отяжелевшие веки — и все пропадет. Исчезнет. Как по-детски наивная мечта о чуде.

Он взмахнул ресницами, оглянулся вокруг — все было по-прежнему: игра солнечного света, награда на груди.

Шутов скосил на нее взгляд, будто проверяя, не обманулся ли в своих ощущениях. И опять так хорошо стало на душе, что захотелось петь, прыгать, как мальчишке. Но лейтенантские кубики в петлицах, привычка сдерживать себя, владеть своими чувствами не позволили ему расслабиться, выйти за рамки установленных для себя правил.

Открылись двери Смольного, из них вышла группа награжденных. Один из них, лейтенант Василий Музыкин, подошел, обнял за плечи:

— Ну, что, Петро? Берем извозчика и вместе с ребятами махнем кататься по Ленинграду — на Дворцовую, к Исаакию, Медному всаднику — твоему тезке… Мы ведь с тобой еще и не видели толком город, за который сражались.

Шутов улыбнулся:

— Конечно, поезжай, если хочешь. А я, извини, на вокзал. Домой нужно, в Коломну. Тося, наверное, заждалась. Анатолию исполняется год, а отца, поди, и не узнает. И потом — только десять суток отпуска. Тебе, холостяку, и не понять, какая это малость.

— Вот-вот, как раз мне их и не хватит, — подхватил Музыкин. — Тебе, женатику, что, у тебя уже все на мази. Есть очаровательная супруга. Можно сказать, друг и товарищ на всю оставшуюся жизнь. Сын-богатырь растет. А у меня? Ничего подобного. К тому же попробуй найди любимую и единственную за время такого коротенького отпуска, сумей понравиться ей, уговорить выйти замуж.

Их обступили товарищи, весело поддержали разговор.

— Не прибедняйся, Василий. За такого, как ты, красивого, да еще и Героя, любая пойдет.

— Этого и боюсь, что пойдет за Героя, а не за меня.

— А ты звездочку-то спрячь до поры, — со смехом посоветовал кто-то, — наденешь только на свадьбу.

Шутки, смех сыпались со всех сторон. На них никто не обижался. У каждого сейчас было поистине весеннее настроение. И это понятно. Только месяц, как вышли из боя. Через что прошли — не высказать словами. Но все выдержали. Все преодолели. Сорокаградусные морозы и стальные метели. Гибель боевых друзей и горячий, до кровавых мозолей, до изнеможения суровый солдатский труд. И победили. Родина высоко оценила их подвиг. Подняла на такую вершину, о которой они и не мечтали. Буквально полчаса назад секретарь ЦК, Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) А. А. Жданов вручил им государственные награды. В ушах у Шутова до сих пор стоит его негромкий голос:

— Поздравляем вас, Петр Васильевич, от имени Политбюро и Советского правительства. Желаем вам всю дальнейшую жизнь удерживать набранную высоту…

Шутов простился с товарищами и пошел по залитым солнцем, прямым, как стрела, улицам Ленинграда. От площади Пролетарской диктатуры — на Суворовский проспект, затем — на Старо-Невский.

Мимо текла обычная городская жизнь. Неспешно катили по мостовой конные повозки, развозя по магазинам бидоны с молоком, мешки с мукой и крупами, ящики с карамелью, печеньем, тортами. Блестели свежевымытыми стеклами витрины. То тут, то там продавцы вывешивали над ними выстиранные до белизны и накрахмаленные козырьки полотняных навесов. О чем-то судачили между собой вышедшие за покупками хозяйки. Увидев его, на мгновенье умолкли, с уважением поглядывая на редкую награду.

Петр машинально ответил на приветствие постового, взявшего при его приближении под козырек, и повернул на площадь Восстания. Мыслями он снова был там, в актовом зале Смольного, в строю награжденных за мужество и отвагу, «проявленные при выполнении боевых заданий командования на фронтах борьбы с финской белогвардейщиной» — так говорилось в грамоте Верховного Совета СССР, подписанной всесоюзным старостой М. И. Калининым.