Михель Гавен - Дорогая Альма

— Благодарю. Так ты все-таки раздумываешь над тем, как оперировать этого русского офицера? — спросил Раух, усаживаясь.

— Раздумываю, — призналась Маренн. — И хочу спросить тебя. Что ты думаешь по этому поводу? Конкретно. Без общих слов о героях и трусах в лагере. Ты приехал, чтобы обеспечить мою безопасность, вот и посоветуй, как мне сделать это дело и при том соблюсти безопасность. А я передам наше предложение Пирогову.

— Я уже сказал, — ответил Раух. — Им надо все рассказать, как есть. Что оперировать будет немецкий доктор. И если они согласятся, доставить его на нейтральную территорию, где будет присутствовать только один вооруженный человек с их стороны и я — тоже при оружии, естественно.

— А вот я подозреваю, что перевозить его в таком состоянии никуда нельзя, — заметила Маренн. — При перевозке кровотечение усилится, а у него наверняка и без того значительная кровопотеря. И где ты найдешь нейтральную территорию? Что, тут хоромы специально для нас на каждом шагу? И не забудь, что и внутри, как оказалось, есть глаза и уши. Надо подумать, как все это сделать в сторожке.

— Надо им сказать, что операцию будет делать немецкий доктор, — повторил Раух. — И узнать, каков будет ответ. А потом спросить, каковы их гарантии.

— Может быть, у них патронов нет, чтобы стрелять.

— А что, они голыми руками с тобой не справятся? — Раух усмехнулся. — Очень даже быстро.

— Хорошо, — согласилась Маренн. — Я предложу Ивану, чтобы он описал им ситуацию как есть. И известил нас об их реакции. Не исключаю, что он уже это сделал.

В конце обеда Маренн взяла санитарный саквояж, спустилась по поросшим мхом ступенькам заднего крыльца и направилась во флигель. Это был небольшой двухэтажный дом, сложенный из светлых бревен с большими окнами. Маренн вспомнила, как Пирогов рассказывал, что при князе Сигизмунде здесь располагался крестьянский театр. А потом сцену убрали и внутри поставили перегородки, приспособив под жилые помещения. Все окна были закрыты, кроме одного. Проходя мимо, Маренн услышала приглушенные голоса.

В сенях было темно, Маренн ступала осторожно, чтобы не наткнуться на какой-либо предмет. Подойдя к двери, увидела, что та распахнута, но на всякий случай постучала.

— Можно?

Пирогов разогревал похлебку в чугунке на дровяной печке. Юра сидел на старом диванчике в стиле рококо, когда-то обитом блестящей черной кожей, но теперь изрядно потертом. Рядом с ним дремала Альма. Услышав шаги Маренн, все трое повернули головы. Маренн полагала, что сразу почувствует напряжение со стороны Пирогова после выговора Рауха, и потому приготовила извинения. Но ничего такого не случилось. Иван встретил ее радушно.

— Фрау Сэтерлэнд, очень рад! Входите, пожалуйста.

Он поднялся навстречу.

— Вот мы с Юрой собираемся обедать. — Надев рукавицу на руку, он снял чугунок с огня. — Вас не угощаем, так как еда у нас очень, знаете ли, неприхотливая, вот чем повар поделился на госпитальной кухне. Да вы и обедали наверняка.

— Нет-нет, благодарю, Иван, я сыта. Я пришла посмотреть Альму. — Она приблизилась к собаке. — Как она? — спросила у Юры.

— Лучше, спасибо, фрау, — ответил тот потупившись и прижал к ноге забинтованную собачью лапу.

— Я его учу немецкому, видите, как уже получается, — обрадовался Пирогов. — Понял, что вы спросили, даже ответил. — Он подошел ближе. — Собачка у нас поправляется. Мы ей делаем перевязки. Пока еще выношу ее на улицу на руках, но, когда они играют, она уже привстает на лапы. Бегать пока не может, конечно.

— Здравствуй. — Маренн наклонилась к собаке. — Можно, я тебя посмотрю? — спросила она, глядя в умные коричневые глаза пса. — Юра, развяжи бинт, — попросила она мальчика. Юра послушно начал выполнять ее просьбу.

— Вот, понимает, понимает же, — радовался Пирогов. — Мы с ним и книги читаем. И на русском, и на немецком. Теперь какая школа? А что же неучем оставаться?

— Я хотела попросить вас, Иван, не обижайтесь на нас, — сказала Маренн, внимательно осматривая раны собаки. — Юра, посвети вот здесь, — обратилась к мальчику и, открыв саквояж, стоявший у ног, передала ему фонарик, тот послушно взял. — Фриц, конечно, высказался резко, он незаслуженно вас обидел. Не буду утверждать, что он не так выразился, не то хотел сказать. Он сказал то, что сказал. Но я думаю, он был неправ. Извините его.

— Я вовсе не обиделся, фрау Сэтерлэнд, — успокоил ее Пирогов и присел рядом на стул. — В моем ли возрасте обижаться, столько пережив. Я очень хорошо понимаю господина офицера. Он беспокоится за вас. Он вас любит. Да-да. — Пирогов улыбнулся. — Я это заметил. Как он смотрит на вас, так не смотрят сослуживцы или просто адъютанты какого-то начальника, которых попросили оказать услугу. Он вас любит, и для него недопустимо, чтобы даже волос упал с вашей головы. Я его понимаю. Я прожил жизнь одиноко, так вышло. — Он вздохнул. — Но муки любви мне знакомы. Вы даже не поверите. — Он тихо рассмеялся. — Сейчас трудно поверить в это, глядя на меня. А в молодости я всерьез был влюблен в свою госпожу, княгиню Зинаиду Кристофоровну. Она была дивной красавицей. Что сказать — Потоцкая! — Он сделал паузу. — Их дамы славились и красотой, и прекрасным образованием, и обхождением. Я считал, что ее супруг ее недостоин. Да так оно и было. В юные годы Зинаида Кристофоровна была влюблена в молодого офицера, которого встретила на балу в Петербурге. Он был из кавалергардов. Но повеса, гуляка, транжирил деньги. Хотя очень смел, отличился в военных кампаниях. Он приезжал свататься, но родители Зинаиды согласия не дали — ненадежный брак для дочери. Пришлось выйти за Казимира. Я же боготворил ее. Но увы, мне она принадлежать не могла. — Он вздохнул. — Как я понимаю, у вашего помощника та же ситуация, ваш супруг — кто-то другой. А ему, как мне, позволено только любить со стороны. Это трудно. Сейчас я покажу вам портрет Зинаиды Кристофоровны.