Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Ну что же, может, новенький еще и научится фронтовому уму-разуму, если его только раньше времени не приласкает пуля или не пригреет осколок, вот как меня, несчастливого…

Он смутно помнил: ему необходимо что-то сделать, срочно сделать для своего спасения, но вот что именно — никак вспомнить не мог. Этопряталось где-то в залежах памяти, и как только он вспоминал это, порывался сделать то, что сделать было необходимо, оновновь пряталось, ускользало из сознания. Он знал, что сделать этоочень важно; если об этомзабыть, то все остальное в жизни помнить уже ни к чему, потому что этостанет самым последним и за нимуже не последует ничего, кроме темноты, которая обступила его сегодня, когда он вышел из землянки. И темнота уже не расступится, и он никогда не увидит над головой ни звезд, ни ракет, ни самой завалящей трассирующей пули.

Ему стало невыразимо жаль себя, неподвижно лежащего в поле, занесенного снегом.

Страшная тяжесть давила на закрытые веки, и он испугался — запорошило снегом глазные впадины. Может, снег уже не тает на лице, будто оно вовсе и не обтянуто живой кожей?

Слепая злоба душила Привалова. Оставили без капли горючего! И теперь он по фрицевской милости коченеет на снегу. Уже и ноги начали мерзнуть, а точнее, одна нога, потому что той, перебитой, он вовсе не чувствовал, пока лежал неподвижно. Но стоило шевельнуться — и его вдруг пронизывала такая боль, словно она накапливалась в ноге все время.

Да, придется взять костыли на вооружение, весь вопрос только — на всю жизнь или на время… Оттяпают ногу или не оттяпают, а младшим лейтенантом тебе уже не быть, Привалов Владимир Павлович. И офицерским пайком не побалуешься. Денежное довольствие тебя интересует значительно меньше: один на белом свете, один, как рекрут на часах… Аттестат посылать некому. Отца и вовсе не помнишь, мать и сестренка умерли от голода, который косил народ в тридцать первом году, хотя засухи в тот год в Поволжье и не было. Маленьким мальчонкой очутился ты на Урале, в Нижнем Тагиле, в детском доме. Подростком подался в фабзайцы, на вагоностроительный завод, который сейчас мастерит танки «тридцатьчетверки»…

Каких только сведений не хранила его изрядно закоченевшая память! Он мог бы зарисовать сейчас, не заглядывая в карту, всю окрестную местность, как учил капитан. Помнил имена всех «языков», которых ему привелось заграбастать и приволочь на своем фронтовом веку.

Сегодняшний «язык» — замыкающий на перекличке, которую мог бы провести Привалов при условии, что он сам и все его крестники числятся на этом, а не на том свете и не сняты у жизни с довольствия.

А еще Привалов помнил, что сегодня в батальоне имели хождение пропуск «Мушка» и отзыв «Минск». Это самый последний пропуск, какой он знал в своей жизни, и самый последний отзыв. Они больше не понадобятся, а пропуск и отзыв, какие будут завтра, останутся ему неизвестны. Может, снова, как на прошлой неделе, окажутся в обращении «Боёк» и «Байкал»? Славное море, священный Байкал, славный корабль — омулевая бочка… Только вот жаль, что молодцу плыть недалечко. Куда уж ближе… И никогда больше не услыхать сердитый окрик часового: «Стой! Кто идет?»

Давно не знал он страха, а сейчас страшился замерзнуть в чистом поле один-одинешенек.

Привалов усмехнулся:

«Вот ведь произвол судьбы! Пока жив был — числился в храбром десятке. А пришло время помирать — душа струсила…»

Из-под сомкнутых век полились слезы. Но, как известно, Москва слезам не верит. И вообще нужно мобилизовать свои нервы…

Пугала необычность и даже сверхъестественность того, что происходило вокруг.

Его обдало горячей взрывной волной, и воздух, как обычно, пропах вонючей смесью чеснока и горелого картона, но волна донеслась к Привалову беззвучная — он не услышал разрыва.

Фрицы принялись швырять в небо ракеты, которые замысловато раскачивались, куролесили в небе как хотели. Как бы его самого не закрутило! А то развернет головой не в ту сторону, и сдуру поползешь не к своим, а к Гитлеру в гости. Заблудиться недолго, но заблуждение будет чересчур опасное…

Видимо, крученые-верченые ракеты подали свой секретный сигнал, потому что вслед за ракетами все закружилось — и черный снег, и белесое небо, и колючие палки репейника, торчащие из снега, и пробитая фляжка, и перебитая нога, отчего боль усилилась. Не было сил отползти куда-нибудь подальше от этой сумасшедшей, сволочной карусели…