Вадим Пеунов - Об исполнении доложить

— Слышу, машина подъехала, думал, может, еще кого привезли… Если этих парашютистов обнаружат, так просто они в руки не дадутся, вооружены, поди, до зубов.

Увидев его, Сомов весь просветлел, обрадовался встрече.

— Здравствуйте, папа!

Григорий Данилович наклонил его голову к себе и поцеловал в щеку.

— Здравствуй, Коля. Как там Оксана с Владленом?

— Температуру сбили, рвоты прекратились. Вчера первая относительно спокойная ночь. Хоть не кричал, и Оксана спала беспробудно.

Оказывается, его сынишка, которому еще нет трех, заболел скарлатиной. Кризис, видимо, миновал вчера.

Но пока с таким ребенком в дорогу нельзя. Я удивился выдержке Сомова. И не обмолвился, что у него сын тяжело болен, а главное — не дал почувствовать, что его, кроме истории с землянкой, еще что-то волнует, тревожит.

Григорий Данилович дал зятю несколько советов, как ухаживать за ребенком, больным скарлатиной, как уберечь от осложнений.

— Что с дядей Петей? — спросил Сомов.

Григорий Данилович пожал плечами:

— Перелом верхней челюсти, повреждена левая ключица. Ко всему — контузия. Заштопал его, как мог.

— Надежда-то есть? — спросил обеспокоенный Сомов.

Григорий Данилович глянул на Марфу, и мне показалось, что он не хотел при ней говорить всей правды, так она жестока и обидна.

— До самого летального исхода — одни сплошные надежды.

Марфа Кушнир, видимо, не поняла значения слов «летальный исход», означающих смерть, ее ободрили другие: «сплошные надежды». С облегчением вздохнула.

— Я съезжу с ними к землянке, — сказала она врачу, кивнув на Сомова и меня.

Терещенко махнул рукой.

— Езжай.

И этот жест, и интонация, с какой он произнес свое «езжай», вновь насторожили было Марфу. Но Сомов открыл наружную дверь санпропускника, пригласив тем самым следовать за ним, и не дал Марфиной тревоге вылиться в какой-то протест.

Она направилась к дверям.

До землянки было километров двадцать. Вначале ехали лесной дорогой. Колеса повозок искромсали нестойкий дерн, обнажили песок, вырыли в нем глубокую колею. Эмка, имевшая довольно низкую посадку, не однажды зарывалась дифером в песок, и тогда нам приходилось выходить и толкать ее. Однажды Марфа приподняла машину за кузов и повезла, словно двухколесную тачку. Я ахнул.

— Вы надорветесь!

— Не надорвусь, — ответила она, довольная, что может быть полезной.

Сомов потом рассказал мне историю этой действительно необыкновенной женщины. В семнадцатом году Марфе было одиннадцать лет, семья перенесла черную оспу. Мать умерла, Марфа выжила. Младшую сестру и отца беда обошла стороной. Позднее, когда отец привел в дом мачеху, та под горячую руку не раз говаривала по поводу старшей падчерицы: «На лице у нашей Марфы черт горох молотил». «Рябая», — Марфа привыкла к этой кличке и уже не обижалась на людей.

Сверстницы Марфы, бывало, спешат на зов гармоники, к парням. А Марфа знала, что никто ее не приголубит. Мало что рябая, еще и вымахала выше и здоровее любого мужика на селе. Когда в Ивановке создали колхоз, Марфа пошла работать на свинарник. Привезут, бывало, барду на пойло, четверо возчиков пыжатся, снимают с подводы огромные бочки. А случись Марфа поблизости, подойдет, отстранит их:

«Да не мучьтесь, дайте-ка я…»

Обхватив бочку ручищами, чуточку присядет, ухнет и передвинет на край подводы, а потом подставит спину, подхватит за донышко:

«Ну-ко за бочок ее, чтобы назад не завалилась, по ногам ненароком не ударила».

И понесла. А мужики сзади топчутся, лишь поддерживают, да на месте, когда уже внесет, помогут на пол поставить.

Перетаскает Марфа тяжелые бочки, пойдет ворошить солому, сброшенную у свинарника, а мужики присядут на дубовую колоду — и давай о Марфе судачить. Восхищаются ее силой, болтают будто на разные лады, а все об одном и том же.

«Девка-то зазря пропадает! Да кроме Петра ей пары нет».

Неспроста ивановские поминали Петрово имя рядом с Марфиным.

Однажды загорелась колхозная конюшня (до тридцать шестого года в Ивановке был колхоз, потом его преобразовали в совхоз «Путь Ильича»). Стены той фермы были сложены из прессованной соломы. Теперь таких построек нет, а в тридцатые годы, когда с лесом в Донбассе было туго, их иногда ставили. Полыхнул огонь, набросился на сухую солому… На счастье, в конюшне лошадей не было, одна только председательская кобылка. Бьется она в загородке, охваченной пламенем. Петр прибежал, растолкал зевак и — в пекло. Добрался до кобылки, оборвал недоуздок и потащил перепуганное животное к выходу.