Александр Лозневой - Эдельвейсы — не только цветы

— Непонятно что-то…

— Может и найдется, а мне от этого не легче, — с грустью продолжал сержант. — Все равно перед начальством отвечать.

Потянул ветерок, и туман начал рассеиваться. Всматриваясь в поредевшую мглу, воины прислушивались: казалось, сейчас послышатся шаги, раздастся окрик часового и на этом их поиски будут закончены. Но время шло, а часового не было.

Начинало светать. На фоне неба все явственнее проявлялись горы — величественные, сказочные. Но ни величия, ни сказочности их не замечал сержант Калашников. Он был мрачен и раздражен. Тут пахло не мелким проступком, не наказанием командира, а военным трибуналом.

— Только взвод принял и на тебе! — вздыхал он.

— При чем тут взвод? — удивился Макейчик.

— При том, что ЧП!.. — обернулся сержант. — Чрезвычайное происшествие. А это значит все. Крышка… Понимаешь?

— Пройдоха он, этот Зубов. Шушваль какая-то, — заключил Макейчик.

— А ты откуда его знаешь?

— Как — откуда? Да я его, товарищ сержант, еще там, в каменной долине, вместе с прочими фашистами ловил. Ведь его сперва судить хотели да потом отставили.

— Отставили, значит, не за что было.

— Вроде так, — пискнул Макейчик.

— Не вроде, а истинно так, — оживился Холмогоров. — Человек, стало быть, не виновен, за что же его судить-то? Где такая статья закона?.. Я хоть и мало знал Зубова, а скажу — пулеметчик высшего класса! Такими нельзя разбрасываться. А что где-то задержали его, так что тут такого! Окажись вне части, и тебя задержат. Это ж не дома с бабой, а на войне!.. А у него, вишь, ситуация какая: полк, в котором служил, разбит. Командиров не осталось. Кругом немцы… Да будь он трусом — сразу бы лапки вверх, сдаюсь. А он — к своим пришел. Понимать надо…

— Я понимаю, — отозвался Макейчик. — Но…

— Что — но?.. Глубже смотреть надо! Привыкли все наспех, с кондачка. А чтоб подумать. Может, конечно, у него и есть какой грешок, да кто не без греха. А пулеметчик — лучшего не найти. Одним словом — артист! Да вот и товарищ сержант скажет.

— Пулеметчик, что надо. На все сто.

— А я так думаю, — сунул палку в колесо разговора Макейчик. — Мы с ним в бою не были, откуда нам знать, какой он вояка.

— По занятиям видно.

— А что занятия? Иной на занятиях что тебе профессор: и наставления и эту самую тактику — все назубок, а как в бой идти — тык-мык — ничего у него не получается, и вся его выучка — к чертовой матери!..

— Ну-ну, не очень-то, — промычал Холмогоров.

У пропасти остановились. Сержант подошел к обрыву: внизу, будто молоко, белел туман, где-то под ним журчала вода. Здесь, у обрыва, третий пост, на котором стоял Зубов. Вот так он прохаживался — туда и обратно. Сержант медленно пошел по тропке, повторяя путь часового. Надо было все выяснить на месте и доложить комбату. «Зубов мог свалиться в пропасть. Но могла и вражеская разведка прихватить», — раздумывал Калашников. И он живо представил, как, скрываясь в темноте, к часовому подползли фашисты. И едва тот повернулся, чтобы идти назад, навалились на него, зажали рот… В эти дни как раз затишье — время разведки. Разведка воюет между боями.

Сержант остановился, вглядываясь: что это там? Пилотка! Откуда она? Пилотка лежала на самой кромке обрыва, держась на волоске: дохни — и свалится. Осторожно дотянулся, взял в руки. Совсем новая. Внутри на подкладке пометка — ПЗ.

— Его пилотка! — сказал сержант.

— Глядите, след, — показал рукою Макейчик. — Там, правее…

Да, с обрыва в пропасть вел след: потревоженные комья земли, сломанный куст боярышника…

— Так вот оно что, — соображал Калашников. — Зубов, значит, ухватился за куст, потом за выступ… Умирать не хотел… Вот ведь судьба какая!

— Оступился и… все, — с грустью заключил Макейчик.

— Именно так, — подтвердил Холмогоров. — Ночью-то темень. Туман…

Через некоторое время в штабе на ящике из-под мин уже лежало письменное донесение сержанта Калашникова. Прочитав его, комбат стал ходить из угла в угол, покусывая усы.

— Иванникова ко мне! — приказал он, но тут же вспомнил, что сам посылал его в Кривое ущелье и что тот, раненый, лежит в санчасти. — Отставить! Сержанта Калашникова! — поправился Колнобокий и зло чертыхнулся.

Калашников, аккуратный, подтянутый, в ладно подогнанном офицерском обмундировании, которое не было ему положено, щелкнул каблуками и, взяв под козырек, начал докладывать.

— Отставить! — оборвал его комбат. — Что вы еще можете сказать о Зубове?

— Я все изложил там, — он показал на донесение.