Александр Лозневой - Эдельвейсы — не только цветы

— Э-э, постой, постой, — перебил дед. — Кутузов — особь статья! Кутузов Михайло Ларионыч Москву сдал — это верно. Но как сдал? А вот так: увидел, значит, не удержать ее, спичку чирк — пылай, родимая! Лавки, лабазы хлебные — все в огонь! А ну, паршивый Наполеонушка, грызи, коли хочешь, камни! Шиш тебе, а не пирог русский!.. Вон как было. А мы?!.. Мы бежим, как оглашенные, и все бросаем. Какие хлеба в степи, а кому от них польза? Как есть Гитлеру. Да разве, скажи пожалуйста, ничего придумать нельзя было? Можно, да вот не додумали. Все на кого-то надеялись, ждали: кто-то там, наверху, за всех подумает… Истинный бог! Взять, к примеру, окот. То приказу не было, а то приказ пришел, а мы все гурты собрать не можем. Наконец, сгуртовали, выгнали за околицу, а немец — вот он, как пес голодный, у крыльца!.. Да отчего ж, спрашивается, заранее не угнать? Все, скажу тебе, можно было: и скот, и хлеб туда, в Сибирь, спровадить. Сибирь, она, матушка, вон какая — конца краю не видно! И эти самые, как их… елеваторы, тоже есть…

— Есть, отец, есть. Все это правильно, но… внезапность.

— Незапность, незапность! — серчал дед. — Только и осталось на нее все беды валить! Бить его, фашиста, надо, чтобы подняться не мог! Вот тогда и не будем на своей земле прятаться… Незапность!.. Враг, он всегда такой. Думаешь, Деникин, когда Краснодар брал, так во все трубы трубил — готовьтесь, я иду. Как бы не так. Волком по лесам да буеракам рыскал, гадюкой по ночам полз…

Лейтенант не стал спорить. Подсел ближе к старику:

— Я, Матвей Митрич, насчет хлеба хотел спросить, можно его достать?

Дед все еще сердито пыхал дымком из трубки:

— Хлеба?.. А за какие такие заслуги нас хлебом кормить?

Головеня не обиделся на укор, ответил спокойно, твердо:

— Будем перевал держать.

Митрич глянул на лейтенанта, словно не узнавая его, схватил за руку.

— Голубчик ты мой! Да тут, я тебе скажу, один солдат целую роту сдержать может! Только патроны ему давай. Тут такие места скоро пойдут, что ни в сторону тебе, ни вбок свернуть: одна тропа, как веревочка.

— Где же эти места?

— И вовсе недалеко. Ежели, скажем, на конях — совсем близко. Орлиные скалы называются. А насчет хлеба, так это вполне можно. Тут, у подножия гор, хутора богатые. Фашист туда не пойдет, а нам чего проще. Там и родня проживает.

— Родня?

— Ну, как тебе сказать, моей старухи сестра. Старуха-то годков пять как умерла, царство ей небесное. А сестра здравствует, за родню почитает. Да ты не сомневайся, будет хлеб!

— Спасибо, Митрич.

— Не за что. Вот когда сходим, да принесем…

— За совет спасибо.

…Вышли до восхода солнца, по холодку. Впереди, опираясь на палку, ковылял Головеня. Но Донцов и Пруидзе вскоре уговорили его воспользоваться носилками. Они радовались, что командир выздоравливает, и теперь еще больше оберегали его.

Тропа извивалась, плутала среди скал. Наконец поползла вверх, в каменный хаос, закружилась, откладывая кольца на скате. Местами над ней нависали огромные серые глыбы, которые, казалось, только того и ждали, чтобы обрушиться на людей. Заметив такую глыбу, бойцы приостанавливались — не накроет ли всех сразу? — и, растянувшись в цепочку, торопливо проскакивали под ней. А после хохотали: глыба и не думала падать. Пруидзе тоже смеялся, но его смешила неопытность солдат — попав в спасительные горы, они по-детски боялись их. Наталка впервые оказалась в горах и с волнением рассматривала открывавшиеся перед нею суровые пейзажи. При виде их казалось, что в мире нет ни городов, ни сел, ни даже морей и океанов, — есть только небо да эти, похожие одна на другую, серые, как пепел, скалы.

Она так и не успела, а вернее, не решилась сказать лейтенанту о Зубове. Сам же Зубов избегал девушки, делая вид, будто никогда не видел ее.

Донцов и Пруидзе больше молчали. Но порой затевали какой-нибудь острый разговор, настойчиво отстаивая каждый свое мнение, ни за что не уступая друг другу. Споры их обрывались так же неожиданно, как и возникали. Но стоило одному сказать слово, как опять начиналось то же самое: коса и камень, лед и пламень.

Чаще начинал Вано. Он подсаживался к Донцову где-нибудь на привале и, заглядывая ему в глаза, спрашивал:

— Степ, а Степ, когда же война кончится?

Донцов смотрел куда-то вдаль, будто не замечая его.

— Оглох, что ли? — толкал его в бок Пруидзе.

— Да отстань ты. Липнешь, как лишай!

Донцов и сам не один раз задавал себе этот вопрос, но ответить на него не мог. Да и кто мог ответить? Пока войне не видно конца, она унесла уже тысячи жизней, спалила, разрушила города и села и может еще много разрушить, погубить…