Александр Соколов - Пацифист. Берта

И тут такое же, как в детстве!

Я глаза открываю и вижу: сидит надо мной, как русалка сказочная, Эльза. Ей-богу! Сидит и голову мою гладит, а сама улыбается. И вся светится мягкой такой белизной, потому что сидит в совершенной обнаженности. Голая почти что, рубашку-то шелковую совсем до живота спустила…

Я глазам не верю! Эльза!

Захлопнул ресницы - открыл. Захлопнул - открыл. Эльза!

Эльза…

А она все улыбается, все гладит меня.

Потом говорит: «Ты ошен кароший, ошен…»

Представляете, по-русски?

…«Ошен кароший, ошен…»

Потом нагибается ко мне и в губы меня целует. Э-эх, братцы! Что это за поцелуй был! Что за истома за такая…

Ну, и я тут…

Черт! Кто там стучится в палату? Какая еще уборка?..

Да нет-мы не против. Входите, раз такое дело…

Ну наконец-то! Сподобилась…

Пошли, следовательно, дальше.

Как говорит мой сосед по лестнице: «Юпитер, если хочешь соврать - говори правду».

Дался ему этот Юпитер, бог древностный! Только на него и ссылается.

Однако ж человек ученый. Кандидат наук словесных.

Но дымила, скажу вам, почище меня. Так что не зря гонят нас с ним из дому для перекура на клетку эту лестничную…

Я к тому, что рассказец мой очень даже по жизни - ни убавить, ни прибавить. Хотя охотно верю, эту вот правду повествования как раз весьма просто за вранье необычное и воспринять. У нас ведь если война - так даешь взрывы, атаки победные, знамена, на ветру бегущие! Как будто война только руки да ноги корежит! Она в души влезает, огнем нестерпимым изнутри жжет…

Стало быть, третья серия.

«Сказ о том, как младший лейтенант Усов бегемотиху полюбил» - так, что ли, Петр?

Это Петр сегодня за завтраком подобным образом окрестил мою эпопейскую историю.

Видите, опять же «сказ». Ну, то есть, почти что сказка…

Ладно, ладно - кончаю трепаться вокруг да около! Как там у нас по ящику-то заведено? «Напоминаем содержание предыдущей серии».

Вот что такое, когда анализы получше - уж и в шутку тянет!

…Значит, помните? Открыл я глаза, а Эльза, как русалка какая, надо мной сидит* В одной рубашке шелковой, до низу спущенной…

Я спросонья глазами от изумления стал хлопать. А она меня гладит да улыбается,

И еще по-русски слово молвила!

Так что понимала она по-нашему - об этом, впрочем, разговор еще особый - и, следовательно, уяснила тогда у костра Пашины возмущения… Помните? «Все они фашисты, и не надо с ними цацкаться!»

Так прямо и молвила: «Ты ошен кароший, ошен…»

Потом к губам прильнула…

Тут и вышел конец серии - нянечка с метлой как раз ввалилась.

Так что начнем с того, что уж лежу я, поверженный, без гимнастерки. И без сапог, которые, запуленные в беспамятстве, валяются - какой где…

А она, пришелица добровольная, то погладит меня рукой своей пухлой, то прильнет-поцелует.

То погладит, то поцелует.

Потом легла она, трепетная, рядом: грудь открытая в грудь, губы сочные в губы.

Вдруг по коридору кто-то зашаркал, закашлял. Она тут вмиг вскочила, рубашку натянула, в лице изменилась.

«Фатер», - шепчет, а сама к двери бесшумно подалась.

«Фатер» - отец, значит. Тот самый, Вилли. Потом опять ко мне, распластанному, подбежала на цыпочках, чмокнула меня в сухие мои губы и со словами «я ищо пришел» исчезла...

Верите? Никогда больше со мной подобного не было! Уж когда она в самый первый-то раз губы мои иссохшие губами своими нежными обволокла, со мной что-то ненормальное и сделалось. Прямо-таки озноб напал…

А уж сколько годов пронеслось? И в разных объятиях побывать приходилось…

Но вот ведь занятность какая: до главного - до обладания, то есть, - так и не дошло, а радость, помню, даже восторг истинный, я тогда испытал ни с чем не сравнимые…

Хотелось петь, громыхать, швыряться даже предметами не легкими!

Но за окном ночь. Замок спит. И тут мучение меня подстерегало порядочное: ликование свое обязан я был сдерживать,

А как себя, елки зеленые, пересилить в подъеме столь лирическом?

Так что я, как мальчишка, сделаю кульбит, другой через голову на кровати этой безразмерной - и айда на спину: глазеть на потолок! Сделаю кульбит - и на спину…

А на потолке жизнь греческая уже по-новому, считайте, мне открывается. Ничего уже такого бесстыдного глаз мой не замечает. Девушки, такие красивые, гармоничные, древних греков обхаживают. Целуют, прижимают к грудям своим в меру выпуклым в порыве, значит, любовном, искреннем. А тем тоже терпеть подобное невмоготу: мужик, он и есть мужик, даже если грек древний…