Станислав Славич - Три ялтинских зимы [Повесть]

— Антонина Матвеевна. Старик даже растерялся.

— Извините, — пробормотал он. А сам подумал: «Он все еще цепляется за это…» Но Николай Степанович уже взял себя в руки.

— Это вы извините меня. Жена не сможет выйти, Ей-богу, напрасно вы пришли — у вас же могут быть неприятности…

— Что Алеша?

— Его нет. — Ответил коротко и резко, так что ясно было: он и в самом деле не желает продолжать разговор. Трофимов подумал, что действительно пришел напрасно. Но было такое чувство: надо прийти!

— У вас есть хоть один человек, с которым вы можете говорить абсолютно откровенно?

— Голубчик Михаил Васильевич, — сказал Анищенков с усталостью безнадежно больного, которому надоело не болеть даже, а попросту жить, — неужели вы думаете, что чьи-нибудь советы мне помогут?

— Разве помочь можно только советом?

— А тогда зачем говорить да еще «абсолютно откровенно»? — Мне кажется, вы так и не поняли до конца, что произошло. Вы думаете об опасности, которая грозит жене и сыну…

— Не надо только меня утешать, успокаивать, говорить, что никакой опасности нет…

— Есть! Смертельная! Их нужно спасать, и я готов взять их к себе хоть сию минуту.

— К вам нельзя, уж больно вы экзотическая фигура.

— Я хочу, чтобы вы поняли: вас, вас самого этой историей с позорным столбом вываляли в гитлеровском дерьме перед всем городом.

Помолчали.

— Вы знаете, что этот тип кричал на базаре? — спросил Анищенков.

— Догадываюсь.

— И ведь знал подлец, что эти его слова несут смерть по меньшей мере двум ни в чем не повинным людям… Трофимову было жаль Николая Степановича, и он понимал его. Что может быть для мужчины хуже беспомощности, неспособности защитить своих близких! Понимал он и его отвращение к тому лохматому пьянице, люмпену, которого видел привязанным к столбу. Есть люди, которые даже в несчастье не пробуждают сочувствия. Таким был и этот тип. Однако Трофимова интересовало еще одно немаловажное обстоятельство. Тот человек — особь статья. Он мог вызвать только клинический, так сказать, интерес. А вот Анищенков — неужели он хоть как-то способствовал экзекуции? Неужто, защищаясь, он выбрал этот путь, обратился за помощью к полиции? Будь это так, Анищенков тоже стал бы ему противен. Право.

— В дерьме, говорите, вываляли? Я думал об этом и махнул на все. Тут вопрос жизни и смерти, а эта провокация Середы…

— Чья? — переспросил Трофимов.

— Начальника полиции Середы. Он прислал человека и просил зайти к нему по личному, касающемуся меня делу. Страхи мои вам известны и вообще… — Анищенков поморщился. — Заехал. Не сразу. Часа через два. Чтоб не подумал, что вот-де немедленно бегу по первому зову. А сам места себе не находил эти два часа. Мы с женой решили, что в случае опасности Алеша должен исчезнуть из дому. Сама она решила никуда не уходить…

— Почему? — спросил Трофимов. Он заметил, что Николай Степанович избегает называть жену по имени. «Он все еще цепляется за это…»

— У нее своя теория. За сына, говорит, боюсь, его надо спрятать, а со мной, говорит, пусть делают, что хотят. Тебя — это она обо мне — не расстреляют, ты русский. Только прогонят с этой гнусной должности, и слава богу… Вы не представляете, что с ней происходит. Почти не спит, не ест, дошла до предела. Любой стук в дверь вызывает одну мысль: «Это за мной».

Она считает, что скрыться — значит подтвердить подозрения, и тогда меня арестуют, чтобы узнать, где она.

А поскольку я этого не скажу, то меня расстреляют. А так, глядишь, все обойдется…

— Не обошлось.

— Да и не могло обойтись — теперь я это понимаю. Сыск у них на высоте.

— А что вызов?

— Когда я зашел, Середа приказал привести этого пьяницу. Ну, можете себе представить остальное… «Повтори, мерзавец, что ты говорил о жене господина городского головы!» А тот: «Пьян был — не помню». Середа его куском резинового кабеля по голове. Это у них вместо дубинок. Ужасно!..

— Повторил? — угрюмо спросил Трофимов. Николай Степанович кивнул утвердительно.

— Как я понимаю, Середе нужно было, чтобы он повторил. Он хотел, чтобы я обязательно услышал это в его присутствии.

— Садист? Николай Степанович невесело усмехнулся, и Трофимов подумал, что вопрос, должно быть, показался ему слишком однолинейным, а может, и наивным.

— До войны был обыкновенным служащим. Его жена, кстати, ваша коллега — работала бухгалтершей в газете, слыла большой законницей, стояла на, страже государственной копейки… — Он помолчал немного. — Я сам, признаться, не все понимаю. С одной стороны, донос у него есть — мог бы меня и не приглашать. Чтобы утопить всех нас, даже вернее было промолчать и просто передать дело в СД. Тогда бы мы с вами уже не разговаривали… А может, Середа сам же все и состряпал? «Зачем?» — хотел было спросить Трофимов, но вопрос и без того витал, казалось, в комнате.