Виктор Смирнов - Жду и надеюсь

— Да вроде бы она баба неплохая,— говорит Васько, глядя в ту сторону села, где на холме, невидимая сейчас, возвышается хата радистов с тянущейся из окна к высокому дубу проволочной антенной.— И специалистка. Я сильно уважаю специалистов,— авторитетно продолжает Васько, набивая рот.— Кто умеет, чего другие не умеют, вот кого уважаю. Как дядя Коронат, если брать пример. Травы всякие понимает, с лошадью может говорить — вот как я с тобой. Как ты книжку читаешь, так он по лесу ходит. Все видит.

Дышит горькими осенними запахами полесская ночь. Шурка сидит, смотрит в темный, неясной громадой подступающий к селу лес, от которого исходит легкий и невнятный гул, как и от любого, еще не замершего в зимнем сне леса; Шурка и в ночи — нет, не глазами, которые сейчас беспомощны, незрячи, и даже не кожей, слишком грубой, плотной, непроницаемой, а как будто всем открывшимся вдруг, пульсирующим, отбросившим всякие защитные оболочки существом видит и ощущает лес, его сквозящие, голые осины, сливающиеся в лиловое марево, пылающие кудлатой желтизной кусты орешника, вербы с узколистым и жестким по осени серебром, темный, пахнущий земляной сыростью ольшаник, рыжий ковер папоротников, фиолетовые озерца вереска; Шурка прикасается к ускользающему от него в зимние снега радостному и полному горечи миру и вдруг осознает, что эта ночь, наполненная ожиданием встречи, ожиданием любви, счастья, растворения себя в другом существе, таинственного, сладкого, мучительного излияния себя в иную, не подвластную уже никому жизнь, продолжающуюся так же естественно и загадочно, как продолжается жизнь затихшего леса, и убегающую куда-то далеко-далеко в будущее, не ясное еще, как звезды, что проступили в черной полынье среди низкого тумана,— эта ночь самая прекрасная, самая важная, самая неповторимая, что бы там ни было потом, где бы ни подстерегла их смерть, заготовленная в стволах егерских, хорошо отлаженных механиками Maschinengewehre, Minenwerfer, Flammenwerfer [6] Пулеметы, минометы, огнеметы ( нем. ). , упрятанная в четкие параграфы диспозиций, предписаний, оперативных планов.

И они хотят все это — что окружает Шурку, что в нем самом — разграфить, разбить на клеточки, разнести по табличкам, выпотрошить в соответствии со своей непогрешимой и единственно верной схемой? Они хотят однажды и навсегда определить, чему до́лжно существовать и чему не должно, чему господствовать и чему подчиняться?

Видит Шурка в ночи белый холодный лик. незнакомый, непонятный — рачьи глаза, нашлепкой усики, улыбка наискось сжатым ртом, сквозь улыбку ехидный вопрос: кто не занимал чужие пространства, кто не вторгался в тихой ночи, не жег, не сгонял, не уничтожал, не утверждал себя, свое племя в новых землях? Вспомни-ка историю… Зябко Шурке от этих глаз, косого рта, зябко от мыслей, толкающих к зыбкой трясине, к звериным запахам. «Нет! — немо кричит Шурка.— Не так! То был мир инстинктов, мир животной борьбы, хватания кости, но постепенно в клокочущем клубке человеческой истории рождались, как искупление, как надежда, страдальцы за всех, те, чья совесть была так же мучительно глубока, как мысль, те, что обозначили предел, те, что разрывали свою душу болью за человечество, и вы, вы, систематизаторы, составители циркуляров, переступили через то, что уже было найдено, что было определено и названо гуманизмом, и не от темноты и невежества вы это сделали, а из соображений корысти, вы знали, хорошо знали, на что шли, что ломали, и сознательно, хладнокровно, с дальним расчетом швырнули вы мир назад, к топи, из которой он вырывался столько столетий, захлебываясь жижей, крича, зовя… Нет вам прощения!

Будьте вы прокляты, те, что полагают, будто овладели непогрешимой идеей, что переводят великий и чистый язык жизни в невнятное бульканье формул, параграфов и указаний, ученые палачи, администраторы смерти, возомнившие себя хранителями единственно верной для всех и вся истины, тыкающие указательным, пушечно-толстым перстом во все закоулки мира… А может быть, и не от идеи все началось, не от теории, не от национал-социалистских откровений, а от мелкого уязвленного самолюбия, непризнанности, жажды власти, человеконенавистничества и потом уже возникли как оправдание, как платформа все эти чревовещательно жуткие откровения «майн кампфов», положения, выкладки, пункты?

С чего бы ни началось, будьте вы прокляты, могильщики-доктринеры, ловящие мир в свою схему, в сеть предписаний, творцы мертвенной науки!.. Мы — живые, живые, и здесь, в лесах, прижатые к болотам, обреченные, мы не уступим ни частички своей жизни, ничего не отдадим и будем жалить, грызть до конца, хоть голыми руками, но будем рушить, пока дышим, вашу железную машину…»