Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

— Хлопцы, — рыдал он, — только и было у меня в жизни, что я пожил эти годочки героем. Во всей округе. От трамвайного депо до кладбища. Простите меня, не хотелось быть простым калекой. Что это за жизнь без одной руки, а так мне было немного легче. Да и вам было со мной хорошо, ребята.

Мы хлопнули дверью и оставили заплаканного фрайера. Пусть черти с ним пляшут. «Ангел» даже заплакал и завыл на лестнице: иди к такой-то холере, подонок! А я тихо так, про себя: надо же, такой негодяй подвернулся и такое нам натрепал! Чтобы его придавило. Что же теперь? Скоро осень. Дождливые и короткие дни. Что же теперь? Ищи ветра в поле, ни одного героя в округе. Только «Шнапсу» все едино. Хорошо таким, аж завидно. Х-холера…

Перевод Л. Петрушевской.

«Низкий» засмотрелся в испоганенный клопами потолок, и на минуту воцарилась тишина. Полная тишина. Когда слыхать, как настойчиво пульсирует кровь, и когда слыхать этот прикованный к потолку взгляд и шелест дыхания, именно тогда и наступает полная тишина. Так оно и было. Они вдвоем почтили ее достойно, с полной выдержкой и осознанием. Потом «Низкий» опустил голову и спокойно сказал:

— А трава? Какой цвет травы ты больше любишь?

«Высокий» прикрыл глаза, чтобы лучше увидеть все оттенки травы.

— Такой подгорелый цвет, — отозвался он через минуту. — Еще не желтый, но уже не зеленый.

— Понял, — усмехнулся «Низкий», — ты ложишься, закрываешь глаза и засыпаешь при этом цвете. И при этом запахе. Такие сны лучше всего.

— Я не закрываю глаза, — мягко запротестовал «Высокий». — Я ложусь на лугу и смотрю в небо. Лучше всего в июле.

— А если поблизости есть река?

— Это самое простое. Тогда беру удочку, ищу тихое местечко — и меня уже нет. Меня никто не найдет. Я выключаюсь из всего.

— Ты ловил уклеек?

— Уклеек? Они пугливые, осторожные, спинка черная, бока желто-зеленые.

— Говори…

— Зацепишь уклейку, она борется до конца. Упорная… Сильная и смелая.

— А линя?

— Перестань… я когда-то жил поблизости от чудесного озера. Чудесного для меня, а на самом деле там была грязная вода и полно водорослей, я же мог сидеть там от зари до зари.

— Ну и что это озеро?

— Ничего. Там были лини. Они сидели в иле на дне и терпеливо ждали моего прихода. Наверное, они меня любили, потому что охотно клевали на мою наживку.

— Крепкие, оливково-зеленые, золотистые, покрытые мелкой чешуей.

— А лес?

— Что — лес?

— Ты ходил в лес?

— Нет, я лес не люблю.

— Слишком в нем тесно?

— Слишком тесно. Ты понимаешь, нет пространства. Глаз упирается то в одно, то в другое дерево. Я люблю открытое пространство… стоишь над рекой и видишь мир. До самого горизонта. Тогда и дышать легче.

— А я родился в лесничестве.

— Шутишь.

— Что в этом странного? Мои родители там жили. И до сих пор там живут. Среди деревьев. В семь лет мне казалось, что весь мир — один огромный лес. Что нет городов, нет деревень, только всюду одни деревья. И лесничества. Я хорошо знал этот мир леса. Я хочу сказать тебе, что это не такой глупый мир, как кажется городским. И не глупый, и не глухомань, и не пустой. Я мог разговаривать с деревьями, олени почти вплотную подходили ко мне, и траву я мог слушать.

— Это только так говорится.

— Нет, на самом деле так. У леса свой язык. Очень точный и красивый, но надо долго учиться этому языку.

— Я не люблю лес.

— А я не люблю город. Я всегда сострадал людям, которые должны локтями толкаться на тротуарах, должны слушать грохот машин… Я предпочитаю лес…

— А в горах ты был?

— Не был. Никогда.

— Я тоже не был. Много раз хотел поехать — и всегда как-то не получалось…

— Там, должно быть, красиво.

— Наверное.

— Они обезоруживают человека своей высотой.

— Наверное, ты прав.

Они снова умолкли. А тишина, не по их вине, теперь оставалась только в их мыслях. Сквозь крошечное окошко нагло лез последний их мир и последний час. Это были быстрые и пугающе ритмичные шаги в коридоре, и был скрип тяжелых ворот, которые, видимо, никто никогда не смазывал, и слова были, слова, как короткое рычание беспокойной собаки.

— Очень хороший день, — шепнул «Низкий».

— Засуха. Три недели, как нет дождя. Трава засохла, превратилась в стружку, — слишком громко сказал «Высокий». И, видимо, устыдился своего повышенного тона, потому что вдруг умолк.

— Ты слышишь? — с трудом выдавил из себя «Низкий». — Слышишь их?

— Да… Как же не слышать.