Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Именно так это и выглядит, пронеслось у него в голове, — именно так, меня бросает то в холод, то в жар. Сколько во мне гнева, столько и беспомощности. Чего я еще жду — пока наивность окончательно не усыпит меня? И все-таки я жду. А он пришел сюда, чтобы передо мной исповедаться, рассказать о своем падении. С первой минуты, как только он перешагнул этот порог, он пытается впутать меня в то, из чего сам уже не может выпутаться. Я искал в его глазах хоть каплю скорби. Смущение, стыд, чувство вины? Не нашел. И боль в его глазах, ему, конечно, больно. И радость, потому что он, наверное, правда рад, что снова со мной. Боль, радость. И ничего больше. Неужели он пал так низко, что вырваться из когтей смерти для него — высшая цель, достойная любой цены? За это уже заплатили своей свободой ребята из Замостья и Быхавы — «Гураль», «Холодный», «Осколок», то есть трое за одного. Пока трое, потому что, кто знает, какой будет окончательный счет, сколько на самом деле он заплатил за свою свободу? Разве это свобода? Неужели он так наивен, что не чувствует веревки у себя на шее? Они потянут за эту веревку, когда придет время. Он так долго учил меня конспирации, посвящал в разные тонкости, из повседневной борьбы создавал великие теории человеческих побед и поражений. А сегодня хочет, чтобы я поверил в его побег. А если? — Роман принялся заваривать чай, разливая воду. — А если в записках не все было правдой? Разве не бывало, что подозрения падали не на тех? В прошлом году мы отреклись от Мариана, потому что вокруг него стали происходить какие-то странные вещи. Мы избегали его, меняли места встреч, а он рвался к нам через все преграды. Он ничего не понимал, наше поведение вызывало у него агрессивность, и эта агрессивность опять-таки свидетельствовала против него. Все кончилось хорошо, а могло кончиться и приговором. Потому что были и такие, которым не терпелось поскорее убрать Мариана. В течение месяца каждый провал записывали на его счет. А разве сейчас кто-нибудь специально выяснял, как все это случилось в Быхаве и Замостье? Что можно выяснить за несколько дней? «Гураль» был парень лихой, осторожностью не грешил. Да не в «Гурале» дело. Бдительность. Пусть даже чрезмерная. Но разве я с этим спорю? Как я могу отрицать, что один легкомысленный шаг — это часто десятки арестов. Но как этой бдительности придать человеческий вид, что сделать, чтобы около нее осталось хоть немного места для терпения и здравого смысла? У нас есть записки из тюрьмы, но ведь их писал человек, которого тоже избивали на допросах. Он выдержал, не раскололся. А что мы еще о нем знаем? Может, у него сейчас нервное расстройство, и он никому не доверяет, в каждом из сидевших вместе с ним видит предателя? Меня бросает то в жар, то в холод. Из огня прямо в ледяную прорубь. Убежал? Когда человеку удается вырваться из ада, он стремится как можно скорее рассказать о своем бегстве во всех подробностях, а мой великий человек медлит, как если бы боится, что ложь застрянет у него в горле. Но ведь я в аду не бывал, так откуда же я могу знать, что самое главное для тех, кто из ада вырвался? Я не убежал. И хорошо, что остался здесь, что на этой квартире все может решиться. Они начнут колотить в дверь, а я уже буду знать, где лед, а где пламя. Успею уничтожить несколько листков прежде, чем они взломают дверь. Ну и еще у меня есть мой «вис», значит, я успею сам решить свою судьбу. Да, именно так, потому что я не знаю, теперь уже, правда, не знаю, хватит ли у меня сил, чтобы не пасть на колени перед адской болью.

Когда он вернулся в комнату, позвякивая стаканами и ложечками, отец лежал на кушетке, спрятав лицо в ладони. — Ты спишь? — Нет, как же можно спать в такую минуту. Я еще на тебя не нагляделся, ты еще мне ни слова не сказал, что у нас происходит… — Много чего происходит… — буркнул Роман. — Много чего — и у нас, и у всех остальных… — Сначала о нас… — Отец внезапно оживился. Его левая рука, лежавшая на столе, начала подрагивать, и он тут же прикрыл ее, прижал правой. — Когда ты виделся с Виктором? Макс спрятал бумагу для типографии? — Ты измучен, болен, у нас будет еще много времени, чтобы поговорить о делах… — Роман говорил спокойно, не отрывая глаз от лица отца, который после недолгого возбуждения снова вел себя так, будто внутри у него, кроме безграничной усталости, ничего не было. — Много времени? — прошептал он и отрицательно покачал головой. — Не надо меня щадить, Ромек, я знаю свой срок. У меня отбиты почки, я страшно мучаюсь, когда мочусь, и мочусь я кровью. Не пойму даже, где я взял силы, чтобы решиться на побег и на такое долгое путешествие по безлюдным местам. Но эти силы были последними, больше от меня никакой пользы не будет. — Он склонился над столом, и седеющие волосы упали ему на лоб. Бледное, без кровинки лицо, все в морщинах. Больное и безнадежно грустное. Так выглядят люди, которые абсолютно уверены, что никакие лекарства их не спасут, подумал Роман, и им снова овладела жалость. Ему захотелось сказать отцу что-нибудь такое, что его хоть ненадолго оживит. — Пришлось нам повозиться с твоей типографией, опять переезжали. Первый мартовский номер выйдет с порядочным опозданием, но зато место мы для нее нашли отличное… (С т в о е й, в таком определении мало преувеличения, ты почти по кусочкам перевозил ее из Варшавы, даже машинистов к этому подключил, они везли, спрятав в уголь, то, что не помещалось в чемоданах, — на это ушло все неожиданно свалившееся и печальное наследство: в октябре ты похоронил брата, а уже в середине декабря новая типография вступила в строй; у брата были картины, серебро, красивая мебель, ты все продал, вернулся без гроша, но с известием, что типография будет, и она была, и есть…) — Вы перевезли типографию после моего ареста? — поднял голову отец. — Решили, что я могу расколоться? — Каждый может… — ответил Роман прямо и почувствовал внезапное облегчение, — что мы знаем о нашей твердости, пока нас не начнут поджаривать на огне, пока не начнут ломать кости. — Отец потянулся за стаканом, обхватил его осторожно, как будто все еще чувствовал боль в искалеченных, покрытых шрамами пальцах. Он пригубил чай, облизал губы, и длилось все это очень долго, а может, Роману только так казалось. — Ты помнишь нашу первую операцию — немецкий эшелон с отпускниками? — наконец заговорил отец. — Пять разбитых вагонов, тридцать с лишним убитых, и еще двое суток они не могли привести в порядок взорванные пути… — Помню, первый экзамен не забывается… — ответил Роман, и снова наступило молчание. Он легко мог его нарушить, но предпочитал, чтобы это сделал отец. Был даже уверен, что так надо, потому что ведь это отец вернулся из далекого путешествия, из которого лишь немногим удается вернуться. Счастливое возвращение. Притворяется? Как долго можно притворяться? И долго ли сможет притворяться он? — Твердость, твердость, твердость… — голос отца был на удивление бесстрастным. Таким голосом говорят о погоде, о пустой книжонке, об оторвавшейся пуговице. Час назад он кричал почти в истерике, показывая сыну свое тело, иссеченное плетьми и палками. Теперь он устало говорил о каком-то, о чьем-то там биологическом страхе. Уходил от слов, которые навязчиво лезли к нему. — Твердость? Это не человек боится боли, это его кожа кричит от боли, это его нервы рвутся от страха, это его кровь стынет от ужаса… — Отец, говори со мной просто, как раньше. Ты ведь умеешь называть вещи своими именами. Жалко сейчас времени на поэзию и философию. Поспешим, где уверенность, что эта ночь — не последняя для нас с тобой.