Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Титус мог на вышеназванную тему говорить целыми часами. К сожалению, он редко находил заинтересованных слушателей. Петр оказался идеальным партнером.

Чтобы не мешать им, я вышел на кухню. Я все еще думал о Кшистофе. Меня раздражала болтовня Титуса и повышенный тон Петра. Кшистоф был им полной противоположностью. Он говорил неохотно, но в то же время мог прикрыть дискуссию одним словом.

Когда я вернулся в комнату, с дискуссией о смелости было уже покончено. Титус затягивался сигаретой и говорил следующее:

— Сновидение, брат ты мой, это чертовски сложная вещь. Надо уметь отгадывать сны.

Тут он взглянул на меня и засмущался. Петр не знал, что я уже имел с Титусом беседу на эту тему. Он сказал с усмешкой:

— Ты, наверное, много мяса жрешь на ночь, вот тебе и снится всякое свинство. Мне или не снится ничего, или красивые голые девочки. Может, ты знаешь, к чему снятся голые девочки?

— Я мог бы тебе сказать, но ведь ты шутишь, — ответил Титус.

— Неужели я сегодня ничего не услышу от вас поинтересней? Один треплется о глистах, другой о голых бабах, а потом заводят дуэтом о смелости.

— Теперь треплись ты, — лениво сказал Петр.

Я сел на колченогую табуретку.

— «Пятница» в это время бывает в доме один. Операция идеально проста. Мы заходим туда втроем. «Селедка» к нам присоединяется по пути и остается у ворот. Оружие берем на Рудской улице. Возвращаем около пекарни Шолла. Яся будет ждать в воротах.

— Это мы знаем, — нетерпеливо произнес Петр. — А если у него кто-нибудь окажется?

Я взглянул на Петра с интересом. Он не задавал таких вопросов никогда. Обычно прерывал словами: «Все ясно, к чему столько разговоров».

— Яся пойдет туда раньше нас. Информацию передаст «Селедке».

— А потом мы намылим шею этому недоумку, — порывисто сказал Титус. — У этого подонка будет легкая смерть. Скорей бы только…

Я их не узнавал. Петр тщательно взвешивает могущие быть неожиданности, а Титус горит нетерпением и еще грозится. Что с ними, черт возьми?

Когда нам уже надо было выходить, Петр подпер спиной дверь, загородив дорогу.

— Я хочу еще тебе, «Чапля», доложить, что мне дьявольски жалко мамашу «Пятницы». Она очень меня любит. Любила, — уточнил он. — Хотя любого сына, будь он священником или бандитом, каждая мать оплакивает одинаково. Ты только попробуй ей втолковать, что ее сынок понес заслуженное наказание.

— И никто ей объяснять не будет. Она сама должна знать, — сказал я неуверенно.

— Должна знать? — усмехнулся Петр, выходя в переднюю. — Она, даже когда узнает, ни за что не поверит.

— Ля-ля-ля, — пресек диспут Титус. — У героев угрызения совести?

Больше по дороге мы не разговаривали. Только в тот момент, когда связная передавала нам оружие, Петр как-то неестественно сказал:

— Простой кусочек железа, а действует как три успокоительных укола.

Все шло по плану. «Селедка» подал знак рукой. Мы вошли во двор. «Пятница» жил в собственном одноэтажном домишке.

Времени на вступительную часть не было. «Пятница» вжался в кожаное кресло. Он как-то жутко отупел. Вытянул ладонь в сторону Петра и закричал:

— Ты не скроешься, убийца! Тебя найдут на краю света! Тебя повесят, зарежут, тебя в газовую камеру!..

— О господи, какой он дурак, — бессмысленно сказал Титус.

Его слова были закончены сухим выстрелом. «Пятница» с усилием поднялся. Широкими, нервными движениями рук он загребал воздух.

— Прикончи, — прохрипел он с ненавистью. — Чего ты ждешь, подонок?

Петр стал стрелять без памяти, пока тот не свалился на пол.

— Конец, — сказал Петр и, вытащив платок, тяжелым движением вытер пот со лба.

Мы все стояли неподвижно, глядя друг на друга. Титус облизал губы.

— Пошли отсюда к черту, — сказал он истерически. — Похороны уже не наше дело.

Он первый вышел в переднюю. Остановился машинально перед большим зеркалом и некоторое время смотрел на свое отражение. В этот момент мы услышали условленный свист «Селедки».

— Что за холера, — забеспокоился Петр.

Мы застыли как статуи. Свист повторился. Я сунул руку в карман. Я знал, что должен на что-то решиться, что каждая потерянная секунда может оказаться роковой. Прежде чем я это понял, прошло, однако, слишком много секунд. За стеклянными дверями замелькал силуэт женщины. Скрежет поворачиваемого ключа показался мне громким, как грохот танковых гусениц.

Она приветливо поздоровалась с нами от порога:

— Вы уже уходите? А где Стефан? Сколько времени я тебя не видела, — обратилась она к Петру. — А вы, — это уже ко мне, — вы очень плохо выглядите. — Она говорила и говорила, раздеваясь в прихожей. — Стефек! — крикнула она в глубину дома.