Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

— Отбить отбили, — повторяет Колька, — а что дальше? В полку осталось человек сто…

…Немцы после неудачи с танками разозлились. Бросают авиацию. Бомбежка длится до вечера. Как только она кончилась, к водохранилищу спускаются минометчики Житняка. Их осталось четверо. Они устанавливают свои минометы рядом с погребами, в которых лежат раненые. Я подхожу к Житняку. Ругаюсь:

— Ты в своем уме, Борода? Один ваш залп, и вас обнаружат… И тогда… Тогда всех раненых накроют.

— А что ямогу сделать? — орет Житняк. — Видишь, сколько нас осталось? Куда я пойду? Может, ты мне позицию укажешь? Раненых все равно нужно отсюда убирать — к утру здесь будет каша… И со мной, и без меня… Каша, понимаешь?

С ним не договоришься. Докладываю Пермякову. Он идет к Житняку и тоже возвращается ни с чем.

— Тут не только минометчики. Вот и пехота сюда отходит. Что делать? Что делать?

Он сжимает ладонями виски, часто моргает глазами. Молчит. Потом:

— Отправляйтесь к Нефедову. Доложите обстановку… Просто не знаю, что делать…

Раньше по соединительному ходу на КП можно было добраться минут за двадцать. Теперь нет хода, более или менее сохранился у края виноградника, дальше — хаос. Повсюду глыбы развороченной земли. Воронка на воронке. Темно. Пробираюсь на ощупь через глиняные завалы, скользя и падая. Незаметно отхожу в сторону от линии хода, натыкаюсь на каменные плиты. Вспыхивают ракеты. Я у старого кладбища. Груды неподвижных тел. Прислушиваюсь — может, стонет кто… Лежат убитые в сегодняшнем бою, непохороненные… Ступаю по обломкам оружия, разбросанным каскам, стеганкам. На бугре тускло светится подбитый танк. Дымит, воняет паленой резиной ичеловеческим мясом. Близко от меня, поджав колени к подбородку, лежит солдат: белые волосы, лицо, как сорочиное яичко, в крапинках — это же Тряпкин, тот самый солдат, с которым третьего дня беседовал Нефедов. Рядом, на дне воронки, откинувшись, сидит, застыв, начальник склада боеприпасов старшина Раков. Черная дыра зияет на переносице. А вот связист знакомый в мичманке с распоротым животом. Телефонная трубка зажата в кулаке… Понятно, почему сегодня почти не появляются раненые в санроте. Дрались все до конца…

Сделав крюк, в обходную, не меньше чем за час добираюсь до КП. Поражает безлюдье — по дороге не встречаю ни единого человека. Только на сопке, почти у Батиного капонира, меня останавливают моряки. Спрашиваю: у себя ли Нефедов.

— Полковник перешел на новый КП.

Куда, спрашиваю, на какую высоту? Не знают.

— На север…

Где же его искать? Пробираюсь через овраг на соседнюю сопку — пусто. Блуждаю, рыскаю кругом, наверное, с час и ни с чем поворачиваю назад. Забегаю в хоздвор. Странно — он пуст. Никакого движения. В чем дело, куда все попрятались? Обычно к ночи только и вылазят… Бросаюсь в сарай, внаш блиндаж — никого. Бегу в водохранилище. Тишина. В перевязочной разгром какой-то: столы поперек прохода, ящики, вещмешки, шины, бинты разбросаны на полу. Колька и Савелий в операционной.

— Что случилось? Что здесь такое? Где остальные? — кричу.

— Все ходячие раненые ушли с Пермяковым и Копыловой по приказу комдива в район медсанбата. Оставили меня и Раю, — тихо, но внятно отвечает Колька. — Да вот еще Мостовой.

— Приказ… Приказ, — зло говорит Савелий. На скулах перекатываются желваки. — Тяжелораненых я не брошу.

— Как же, действительно, тяжелораненые? С ними что думают делать?

— За ними позже должны прийти… Но я не представляю, как их будем переносить… И где там размещать?

— А может, все очкастый придумал, чтоб удрать?

— Нет, приказ был.

— А Рая где?

— В подвале у раненых.

Тяжелораненые сейчас сосредоточены у нас в двух подвалах — их около пятидесяти. Не хватает духа заглянуть к ним. С Колькой выходим в траншею. Савелий остается на месте — сидит, молча вставляет запалы в гранаты.

— Слушай, Коль, а когда должны прийти за ними?

— Пермяков обещал сразу связного прислать, но уже больше часа никого нет. Я не могу уйти, давай мотай ты, может, чего сделаешь?

Он говорит удивительно спокойно, но именно от этого спокойствия мороз пробегает по коже. Колька роется в кармане гимнастерки, достает листок, карандаш, царапает на листке:

— Вот домашний адрес, новочеркасский… В случае чего… Матери…

Я ничего не говорю, прячу листок и сам, машинально, достаю из планшета бумажку и тоже пишу:

— А это мой — донбасский…

Обнимаемся. Комок подкатывает к горлу. Неужели все?