Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

Учащается обстрел. Целая серия орудийных залпов по берегу. Непрерывный тяжелый гром. Блиндаж сотрясается. Мы не смотрим друг на друга. Рая продолжает шить. Налет длится минут десять. Затишье. И вдруг со двора доносится отчаянный голос Кольки:

— Шахтаман!.. Шахтаман!..

Выскакиваю наружу. Недалеко от ворот, у траншеи — свежая воронка, еще дымится. Рядом, разбросав ноги в грязи, лежит Шахтаманов. Колька тормошит его.

— Ранен? Куда? — кричу я, подбегая.

Переворачиваем Шахтаманова на спину. Левый кармашек, там, где пуговка металлическая, разорван, пробит осколком.

Сносим его в траншею и — в операционную.

Осколок попал в сердце. Под соском небольшая рана, в густых волосах запеклась кровь.

Чувствую острую боль, словно меня самого резануло тем невидимым осколком. Только что мы были вместе. А теперь он немой, обмякший… Страшно. Молчим.

— Вот тебе и Шахтаман, верный сын Дагестана, — глухо произносит Колька. — Не увидишь ты больше своих гор, далекого аула… И Айшет…

— Сволочи!..

Хороним его на берегу, на краю рощицы. В воронке только дно разровняли, чтобы тело положить свободно. Здесь много похоронено наших солдат. Прикрываем плащ-палаткой. Засыпаем песком.

— Место заметить как-нибудь надо, — говорю я.

— Камень сюда принесу, — откликается Колька.

На фронте не только день на день, но и час на час не приходится. Трудно предугадать, как могут повернуться события. Казалось бы, у нас вроде все определилось: блокада, однообразные, повторяющиеся дни. Свыклись с мыслью, что пока вынуждены сидеть, но придет время — обязательно рванем, покажем, на что способны. Вдруг, как обухом по голове, — потрясающая новость. Вначале даже не хотели верить, чушь какая-то. Тем более что услышали с Колькой эту новость от капитана-начхима.

Были в перевязочной. Подошел начхим, загадочно ухмыляясь.

— А хирург ваш… Тю-тю… Отбывает восвояси…

— Какой хирург?

— Копылова.

— Куда отбывает?

— Куда? Уезжает на Большую землю.

— Брось трепаться.

— И не одна, — продолжает начхим невозмутимо. — Все, кто из дивизии, должны переправиться на Тамань. Армия уходит на другой фронт.

— Мне что-то твоя болтовня не нравится. Ты или пьяный, или голодный, — зло говорит Колька.

— Сам шифровку видел у Ганжи — можешь пойти проверить.

Капитан покачивается, пружиня на носках, потом исчезает.

Непонятно, зачем армии уходить? Два десанта в разных местах отвоевали плацдарм, вцепились в крымский берег намертво, ждем не дождемся, когда соединимся, — для этого так нужна помощь Большой земли. Нет, что-то не то… Вскоре к нам забегает Алексашкин и хотя хитрит, не рассказывает всего, но говорит, что действительно получена какая-то радиограмма и что Батя не в духе.

Позже Нефедов вызывает Копылову и Чувелу — обе они из дивизии. Когда возвращаются, по их виду можно понять: что-то неладно. Чувела — туча, скрывается в свой блиндаж. Копылова красная, возбужденная.

— Да… На Тамань… Но я наотрез отказалась. Оставить раненых? Батя сказал: «Правильно, тебя отстою». А вот с Чувелой дело сложнее — ее запрашивает политотдел корпуса. Она тоже не хочет уезжать. А в каком положении Батя…

Мы обсуждаем. Переживаем.

— Ни хрена не пойму, — ворчит Савелий. — Выходит, нас бросают. Значит, в наш десант не верят?!

— Может, это для стратегии. Вроде делают вид, что уходят, а на самом деле… — делает предположение Халфин.

— Знаешь, мы тут от такой стратегии с голоду ноги скоро протянем, — твердит с раздражением Савелий.

— Ударить нужно… Собрать весь флот: «охотники», сейнера, посудины какие есть — и пробиться к нам, — говорит Колька. — Людей, оружие подбросить, вот что нужно.

Он со злостью швыряет окурок.

— Немцы, когда узнают об этом, сразу нажмут на нас. Мы карты им в руки даем, — замечает Конохов.

— А что будет с нашими ранеными? — сокрушается Ксеня. — Теперь ведь никакой надежды, что их отсюда заберут…

Ну и дела! Сидим, понурив головы. Настроение — хуже не может быть. Раненые пока еще ничего не знают, но через несколько часов, в крайнем случае завтра, все станет известно. Что им скажешь? Мы все время подбадривали их, тонус поднимали, говорили, что эвакуация обязательно вот-вот начнется, терпение, терпение… А теперь?

Выхожу во двор. Нужно заглянуть к ним. Перебегаю через дорогу к клубу. Останавливаюсь на ступеньках у входа в подвал. Тяжелый запах гноя, немытого тела идет из глубины — и ничего не сделаешь: лежат тридцать человек, нары двойные, вентиляции нет.