Я его знаю. Толя Жук, контуженный, не слышит и не говорит.
Бабка сидит на перевернутом ведре, лущит в большую миску кукурузу с початка.
— Товарищ доктор, вот бабушка рассказывает, бывший хозяин — помещик сюда при немцах приезжал, — говорит раненный в руку.
— Внук хозяина… Того давно уже черви сглодали, — поправляет тот, что постарше.
— Кира звался, — говорит бабка. — У немецкой форме, офицер. Усё пытал про деда свово, Гурьева.
— А зачем ему тот дед нужен?
— Земля-то деда была: поселок и вокруг его две тыщи десятин помещика Гурьева. И рудник его был, и промыслы рыбачьи тут и на Чурбаше. А жена немка…
— Вот бы споймать этого внука… Я б ему врезал…
— Лежи, не рыпайся…
Бабка продолжает:
— Злючая-презлючая… На берегу строиться никому не давала. Токмо на горе… Ребятишки бегут купаться, орет: «Марш отседа, швайзе…» Девок сама выбирала давить виноград. Чтоб чисты и красивы. А когда мы с работы вертались, выходила на крыльцо, и должны были для нее песни спевать… Гурьев помер у двенадцатом годе… А барыня после того землю в аренду сдала, сама у Германию подалась.
Провожает меня Толя Жук. Во дворе, на песке, чертит палкой большими буквами: «СОБАКА». Не понимаю, пожимаю плечами. Он подводит меня к сарайчику. Мычит. Из сарайчика вылезает песик. Грязный, в глине, уши лохмотьями. Скулит, повизгивает. Чешу ему за ухом. Виляет хвостом — приятно. И мне приятно. Как-то домашним запахло. Своего пса Ральфа вспомнил…
Прибежал ординарец Алексашкин. Полковник вызывает Пермякова, меня и Кольку. Только полковых врачей. Для чего? Может, ночные события? На правом фланге немцы ночью высадили десант с одного катера, но их всех покосили пулеметным огнем. А может, что другое?
КП полка находится на седловидной высотке, метрах в семистах от хоздвора. Ход сообщения вьется зигзагообразно, по краю виноградников, через дорогу, огороды, дворы. Поднимаемся. Колька спрашивает у Алексашкина:
— Батя драить будет, а?
— Не знаю.
— Врешь…
Подходим к сопке. От лощины до лощины она вся изрезана хитрыми переплетениями ходов, изрыта траншеями, ячейками, норами, застроена блиндажами. Недалеко из-под земли что-то трещит, цокает.
— Это наш Ганжа выбивает чечетку, на машинке печатает, — говорит Алексашкин. — У него уши болят, завязаны. Вот он и лупит…
У обрыва большой штабной блиндаж. Рядом связисты и саперы живут. Повыше — моряки-корректировщики. По траншеям, как по улочкам, все время снуют, толкутся солдаты. С берега этого ничего не видно: зарылись в землю, старательно замаскировались бурьяном и трофейными зеленовато-коричневыми сетками.
Вот и КП Нефедова, бывший немецкий капонир. Алексашкин юркнул внутрь. Ожидаем. Пермяков нервничает, щека дергается.
Отсюда хороший обзор всей местности. На юго-западе наш левый фланг — цепью тянутся сопки, похожие одна на другую, серые, невысокие. Колька поясняет:
— Самые крайние две сопки занимает батальон Железнова. Потом, в центре, три сопки держит Радченко, а те, что пониже, на ровном месте, вон у самого берега, — Чайка.
Проглядывает солнышко. В сухой, затоптанной траве — чудо! — приглушенно стрекочут кузнечики. Прыгать не могут: ослабли от холода.
Из капонира выходят моряк и Наташа — связистка. Алексашкин кивает — заходите.
В капонире две комнаты. В первой — грубо сколоченный стол, сиденья из камня. Рация. В глубине второй виднеется железная койка. Оттуда выходит Нефедов, посасывает трубку.
— Садитесь, — басит, потирая ежик волос. Поворачивается к Пермякову: — Как дела с ранеными?
— Скопилось свыше ста пятидесяти человек.
— Точнее.
— Сто пятьдесят шесть.
— Как будем их выхаживать?
Пермяков молчит. Я думаю, что на этот вопрос и я бы сразу не ответил.
Нефедов говорит:
— Вы вначале были даже против строительства землянок и блиндажей.
Пермяков:
— Главная задача полкового медпункта все-таки эвакуация. Я думал…
Нефедов:
— В десанте нужно быть готовым к любым неожиданностям. На тетю не надейтесь. В батальонах бываете?
— Горелов отвечает за доставку раненых… Конохов…
— Старший врач должен сам знать, что делается в каждом батальоне, каждой роте.
Пермяков безропотно опускает голову. Мы с Колькой переглядываемся: вот достается старшему.
Нефедов хмурится:
— До меня дошло, морфий себе вводите? Человеческий облик теряете, не только медика… У людей перегрузка, а вы?
— Я болею…
— Сейчас не до хвороб. Или работать, или отправлю на Большую землю — там болейте…
Читать дальше