Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

— Давай с нами садись. Сейчас Басс спирт принесет, — предлагает Конохов.

— После концерта…

Тут подошли Раечка и Чувела. Вот оно что! Значит, у них по программе. Мы просим Дронова, чтобы испек картошки, и всей капеллой направляемся к раненым…

Получилось здорово. Оркестр хоть и небольшой, но играли с душой. И сценки придумали. Рыженький морячок представлял немецкого доктора, а Алексашкин — больного фрица.

— На что жалуешься, фриц?

— Лихорадит, господин доктор. Бросает то в жар, то в холод.

— Когда это бывает?

— Когда морская пехота наступает…

Раненые довольны — перед этим еще обед сытный, вино. Хлопали артистам, смеялись, стучали костылями о стенки подвала. А когда Раечка запела: «Прощай, любимый город», — раненые подхватили. Даже санитар Ахад, молчаливый, заросший чертяка, застыл в дверях, улыбаясь, шевелил губами.

— Что, Ахад, нравится?

— Якши песня… Якши…

С музыкантами обошли все отделения и вернулись в сарай. Дронов сидел у костра — обломанным штыком ворошил почерневшие обуглившиеся картофелины.

— Готова! — вытащил картошку из золы. Подул. Переломил пополам: — Рассыпчатая…

Ветер выл, хлобыстал плащ-палаткой, прикрывавшей вход. Хлестал, барабанил дождь. Трещали колья в костре. Ярко-игроватыми языками вспыхивал бурьян-колючка. Дымило, но было тепло. Мы разлили спирт по кружкам и выпили за праздник и победу. В голове закружилось, затуманилось. Я подумал, что недавно, утром с грустью вспоминал о предвоенных праздниках, жалел, что они такие неповторимые, как и моя юность. А сейчас мне думается, я ошибался. Разве можно что-либо сравнить с великой дружбой, рожденной в беде, под огнем? Что может быть выше товарищества, братства у походного костра в холодную, беспросветную ночь! Хочется говорить друзьям только слова любви. Я обнимаю за плечи Кольку, и Конохова, и Сашку Басса… Старшина, прижав широкий подбородок к планке аккордеона, выводит вальс.

— Ромку бы сюда, а? — говорит Колька.

— Могло быть хуже, — смеюсь я.

— Нет, все-таки здорово, что мы здесь, — говорит Конохов.

— Лучше, если бы мы отсюда скорей смотались, — подгребая головешки к костру, вставляет Дронов. — Беспокойства много…

Тоже правильно, старина… Тебе бы, вообще, сейчас хорошо сидеть дома и слушать, как твой внук, ты его называешь Пушкиным, на баяне играет… Эх, война, война…

Дронов сидит на бревне у сарая и перочинным ножиком старательно строгает какую-то деревяшку. У его ног на песке лежат вырезанные из фанеры ручки, туловище игрушечного человечка. Тут же тонкая проволока, шило.

— Тебе что, делать нечего?

— А я девчушке… Потешку… Сальто-морталь…

— Внуку, что ли?

Он морщит нос и смотрит на меня хитровато-добрым взглядом.

— Здесь в поселке бабка живет, осталась… При ей дочка и, значит, внучка-девочка.

— Чего же ты раньше молчал?

— А я сам учерась на них набрел… Забились в подвал… Полез за буряками, кукурузой… Ну и наткнулся…

— Как же они в таком пекле уцелели?

Старик, продолжая примерять, складывать, соединять проволочками человечка, рассказывает: бабка — калека, нога «кульгавая», у ее дочери Александры муж был моряком, погиб в Одессе. А внучка — Феня тоже калеченая: когда Александра была на сносях, поехала в Баку мужа проведать, и случись — упала со сходней, ударилась животом. Вот девочка и родилась «сухоногенькая».

Дронов заканчивает игрушку. Таких акробатов и я в детстве мастерил. Две палочки, посередине распорка. Суровая нитка вверху натянута — это трапеция, на ней человечек. Сожмешь чуть концы планочек, акробат на руках выжимается. И стойку может сделать.

— Доктор, хотите, сходим вместе. Отнесем малóй…

— Недалеко?

— Не…

От нашего двора это домиков через десять. Разбитая хатенка — груда камней. Кругом воронки. На огороде насыпь. Погреб. Спускаемся по ступенькам. Полутемно. Сыровато. Бабка — дряхлая, согнутая пополам. Черное лицо, на подбородке длинные седые волосы. Охает.

Дронов взял с собой несколько грудок сахара и галеты.

— Вот, захотелось посолонцевать, — говорит он бабке, протягивая сверток.

Бабка ковыляет к бочке. Достает хамсу — крупную, жирную.

— Ишо Тимофей засолку делал, — шевелит она втянутыми губами. — Господи, иде он сейчас?

Хамса Дронову не нужна. Почти в каждой хате она есть: поешь, а потом хлещешь воду целый день. Но Дронов дипломат. Перед тем как шли сюда, он объяснил: «Так вроде неудобно дать, а вот на обмен бабка пойдет».